– Да потому и не пущу, что убьёшь!

Костя отошёл, глядя в глаза Никите, отдышался и сел на стул.

– Что мы, нацики, что ли – убивать несогласных? Анархизм – гуманная идеология.

– А ведь вы правы, – прокомментировал Рагулин и узнал имя. – Никита, по-моему, лучше всех усвоил, что такое анархизм. Возможно, не хуже меня в нём разбирается.

Вновь Никита оказался на высоте – как в институте, так и в этом убогом собрании. Ничего он здесь нового не узнал, кроме того, каким психом может быть Костя.

Ирина Юрьевна ходила с дочерью в церковь каждое воскресное утро, за редкими исключениями. Временами она, уже без дочери, также ездила на кладбище, как говорила «к своему Володеньке» – это убитый муж. Там, стоя перед его могилой, она разговаривала с ним, как с живым, сообщала все подробности. И какой стала Маша, и как она заговорила, как ей Никита помогал учиться, а теперь из одноклассника стал однокурсником, что велика вероятность их серьёзных отношений, но она всё равно не может этому полноценно порадоваться. Даже у покойного она будто спрашивала совета…

– Эх, Володенька, вот связался ты не пойми с кем, и всё… В могилу лёг… И этот Никитка может тоже куда-то сунуться, в итоге ещё и Маша овдовеет, мало ей в жизни было горя! – Ирина Юрьевна всплакнула. – Я столько в этом парне твоего нахожу, темпераментный такой же. С идеями какими-то там, хоть бы развеялись они. Нет, чтоб жить просто, по Божьим установлениям.

Вот как звучали разговоры женщины с могилой мужа.

А вот Маша в это время оставалась в квартире одна. Это бывало и в период её немоты. Перед отправлением на кладбище мать тщательно спрашивала её, хорошо ли она себя чувствует, говорила, что едет помянуть всех родственников.

И в этот раз Маша чувствовала себя обычно: сидела за учебниками, потом ненадолго включала телевизор, радиоприёмник. Но добавилось кое-что ещё. В дверь позвонил Никита, зная, что она одна.

– Ты чего, Никит? – спросила девушка, заглянув в глазок.

– А что, без мамы боишься меня пускать?

Маша открыла.

– Не то чтобы… Но непривычно как-то… А что ты хотел?

– Ничего особенно, просто поговорить с тобой, о чём при маме было затруднительно.

– Ну заходи.

– На кухню давай пройдём, где ты снова начала говорить.

Они сели на те же самые стулья с железными спинками.

– В этом обществе инвалиды, в том числе ментальные, как ты, подвергаются дискриминации.

– С чего ты взял?

– Если бы не это, ты бы и с немотой запросто ходила бы в школу, а не только числилась в списке класса.

– Да я вроде сама не хотела.

– Но почему? Могла бы и хотеть, если бы к тебе там были расположены. Всё из-за твоей изолированности, так?

– В-общем-то да… – задумалась Маша.

– Там холод душевный, тюрьма какая-то. А здесь, с мамой – тепло, общение. Правильно?

– Правильно… – глубоко вздохнула Маша.

– Ещё облик твой прекрасный. Одиночество да такой облик привели бы в школе к тому, что тебя бы просто до-мо-гались! А я, хоть и тоже ослеп от твоей красоты – мужчина ж всё-таки, куда деваться? – но увидел и твоё состояние. Прозвучит нескромно, но когда твоя мама разрешила мне приходить к тебе, то только я смог вывести тебя из изоляции. Ты теперь студентка очного – слышишь? – оч-но-го отделения! А почему с тобой больше никто не смог этого сделать? Что у нас с тобой общего? Как думаешь?

– Сложные ты вопросы задаёшь!

– А ты, Машуль, попробуй не холодным умом ответь, а чувствами, что называется, сердцем.

– Ну… мы… дружим…

Никита нежно улыбнулся.

– Дружим. Но дружить-то стал я и больше никто? Действительно сложный вопрос, и на него я сам отвечу. Ты только вдохни поглубже.

Парень встал из-за стола и повернулся к девушке:

– Мы с тобой, Маша, оба больны! Понимаешь: оба! – Маша изумлённо застыла. – Я тоже на учёте в психдиспансере!

– Господи, быть не может!

– Может! Оба больны и изначально оба изолированы. Вопрос: кто нас изолировал? Кто нас поставил на учёт в диспансер? Разве сами мы попросились?

– Врачи.

– А врачи кому подчиняются?

– Начальству?

– А откуда у них взялось начальство, и кто придумал все эти медучреждения с очередями дикими, учётами и инстанциями?!

Маша пожала плечами:

– Государство, что ли?

– Вот!! – дико вскрикнул Никита и выставил палец. – Не верится, что сама дошла! Государство ставит больных на учёт и изолирует! Ни ты с твоим аутизмом, ни я с моими поисками справедливости не соответствуем стандартам государства. Некоторая разница всё же есть между нами. Я свою изоляцию прорвал. А потом и твою. Я больной, потому что меня назвали больным, посчитали таковым врачи, служащие государству.

– Но кто тогда будет лечить?

– Лечить надо человечным отношением, а не на лекарства всё сваливать! Если бы врачи не служили государству, то считались бы просто людьми особой доброты, особо помогающими в болезнях. Ну а медикаменты были бы дополнением к этому, не главным, чем надо лечиться. Твоим врачом ведь оказался я, хоть нет на мне белого халата, и не назначал я тебе терапию. Но речь тебе вернул без всего этого! Ясно, что между нами общего?

– Да. Мы оба больны.

– После этого логичен вопрос. И логичен, и всё равно ошарашит. Задавать?

– Я уже догад… Задавай!

Никита снова присел, теперь уже напротив.

– Итак. Когда выяснено, что между нами общего, и что я сделал в твоей жизни, я спрашиваю… Я спрашиваю, Маша… – он чувствовал, что вопрос уже известен, – выйдешь ли ты за меня замуж?

На полминуты в квартире воцарилась гробовая тишина. Оба опустили глаза на клеёнчатую скатерть с изображением сочных фруктов. Молчание прервал нежный шёпот Маши:

– С мамой надо посоветоваться.

– Ну да, как всегда, – крякнул Никита. – Хотя, казалось, мы люди уже совершеннолетние… Но раз уж у тебя такая жизненная потребность выработалась, я устои нарушать не буду. Хотя, – он вдруг хлопнул ладонями по столу, – если бы вот от чистого сердца сказать, в точности как чувствую, без всех этих условностей, то я бы сказал: «А вообще, Маш, знаешь что? Не надо тебе за меня замуж! Да-да, счастье моё, жизнь моя, не надо! Мы и так будем друг друга любить, без этого явления, без брака, навязанного треклятым государством! И любить мы друг друга будем, и дети у нас будут, и мы будем надеяться, что они будут счастливее нас, не испытывая гнёта от этого поганого государства. Так что прости меня, Машенька, за этот идиотский вопрос о замужестве! Надо ж, даже мне мысль о браке навязалась!». Вот что я мог бы сказать, но не скажу. Я хоть и преобразователь мира, но не так буду взрывать устои. Не таким взрывным методом буду действовать, каким Костя, скорее всего, действовал бы. Сохраню устои, раз они так важны окружающим. Ради тебя, Машуль, чтобы тебя не шокировать, я сохраню пока эти устои, которые сам мечтал бы навсегда отменить.

Никита стал ходить по кухне и вдруг, неожиданно сам для себя, задержал взгляд на одном месте, куда раньше смотрел только вскользь. Это киот – угол с иконами и лампадой перед ними. На верхней полке стояли самые большие иконы – самого Спасителя и Богородицы, с Ним же на руках. Парень вглядывался в глаза Христа – внимательные и чуть тревожные.

– Да… хорошо изобразили.

– Кого?

– Да вон… – Никита кивнул, – Бога… – он снова сел. – Взгляд такой, какой должен быть у настоящего преобразователя мира. Из людей никто не решался им быть в той древности. Переложили всё на Бога. Так и пошло мрачное средневековье. Ты извини, конечно, тебе ведь мама по-другому всё долби… говорила по-другому всё. Но вот, нашлись у меня не такие взгляды, и я их высказываю прямо.

Маша вдруг неожиданно оживилась:

– А я ведь тоже, Никит, хочу высказать кое-что прямо.

Парень предельно заинтересовался.

– Я ведь когда-то была… беременна!

Никита встрепенулся, привстал, и у него стали вырываться отрывистые звуки, будто он задыхается. Маша же продолжала как ни в чём не бывало: