На улице вечерело. Мне была необходима чья-нибудь компания. Даже разговор с соседом помог бы, но он уехал в недельный отпуск. С другой стороны, я не хотел никого видеть, желал поглубже уйти в себя и не высовываться во внешний мир до тех пор, пока все неприятности не разрешатся сами собой. Чаще всего, когда у меня бывало такое настроение, побеждала та часть меня, которая сторонилась людей.

Как мне было объяснить кому-то, чего именно я так боялся в предстоящей поездке, если я сам не до конца понимал причины своих страхов? Они присутствовали на подсознательном уровне, я различал лишь их формы, но рационального объяснения им дать не мог. Наверняка можно было сказать, что я боялся долгое время находиться в исключительно мужском обществе. Казалось бы, странная фобия для гея. Не то чтобы мои сокурсники были горячими красавцами, но все же.

И тем не менее одна мысль донимала меня.

“А что если они узнают обо мне? Что если все поймут?”

Поймут по тому, как я говорю (хотя говорю я так же, как и они), и как себя веду (и поведением я от них особо не отличаюсь). Да хотя бы по тому, что являюсь единственным курсантом, не способным взяться за автомат или пистолет без недовольной мины на лице. Вдруг им покажется, что я хожу как-то иначе, или отдаю воинское приветствие слишком изящным движением руки, или слишком ровно, как балерина, тяну ногу при строевой маршировке. Было слишком много мелочей, которые, как мне казалось, запросто могли выдать меня. И дело вовсе не в том, что я стеснялся или стыдился чего-то, вовсе нет. Просто никакой толерантности от военных и курсантов я не ждал. И разве можно было ее ждать?

Телефон завибрировал где-то поблизости. На экране высветилось сообщение.

“Я зайду.”

Она никогда не ставила знака вопроса в конце, объявляя о своем приходе. Просто предупреждала о нем. И словами было не описать, как я был рад ей. Мне нужно было поговорить с кем-то, чтобы прекратить на какое-то время, пусть даже короткое, ментальные самоистязания. Лишь бы оторваться мыслями от пустой сумки в центре комнаты, которая терпеливо ожидала, когда же я все-таки сдамся. Через несколько минут раздались приближающиеся звуки шагов в коридоре, легкий стук в дверь, и в комнату вошла Ира. Длинные рыжие волосы слегка растрепаны, халат, усыпанный восточными узорами, затянут на талии, пушистые тапки шаркают по полу. Как обычно, она сразу перешла к делу.

– Есть что поесть?

Человеку, которому ни разу не довелось (хорошо это или плохо, решать не мне) пожить в студенческом общежитии, не понять, как может один заявиться в дом к другому посреди ночи в поисках еды или выпивки, или с просьбой разместить на свободной койке своего гостя, вынужденного остаться в общежитии после долгой пьянки, или попросту желая одолжить чего-то, чтобы потом навсегда забыть об одолженном предмете. Поначалу это действительно кажется странным, может даже неучтивым, но вскоре переходит в область привычного, создавая своеобразное чувство сплоченности, родственности со всеми нахлебниками, которые к вам заявляются.

– В холодильнике есть кефир.

– И все?

Она прошагала к холодильнику и недоверчиво заглянула внутрь.

– И правда, ничего нет. Не понимаю, чем ты вообще питаешься?

Я пожал плечами.

– Заказываю, ты же знаешь.

– Но ведь это слишком дорого! Откуда ты берешь столько денег?

– На самом деле, это не намного дороже, чем стричься в салоне на Арбате, как это частенько делаешь ты.

– Ха, тогда понятно! Вообще-то мой стилист…

Она не договорила, замерев с полураскрытым ртом, уставившись на мою полулысую голову. Все это время верхний ярус кровати скрывал от ее глаз мою новую стрижку. Точнее, ее отсутствие.

– Какого черта произошло с твоей шевелюрой? Неужели вас заставили постричься?

– Угу.

– Прямо-таки заставили?

– Угу.

– Какой ужас! – Ира упала на стул напротив меня. – Хотя знаешь, выглядит не так уж и безобразно. Тебе даже немного идет.

Какая поверхностная и очевидная это была ложь! Я улыбнулся – она улыбнулась в ответ. Я увидел в ее глазах понимание и немое сожаление. И этого было достаточно, уже от этого мне стало намного легче.

– Вы на месяц, так?

– На месяц и одну неделю, – ответил я. – Они решили накинуть неделю, чтобы у нас было больше времени на подготовку к экзаменам.

– Скорее для того, чтобы подольше вас поэксплуатировать.

Тут нельзя было с ней не согласиться. Она заметила одинокую сумку, беспечно валяющуюся на полу, и спросила, почему я до сих пор не собрался. Я беспомощно развел руками.

– Но поезд же завтра утром, или я что-то путаю?

– Да, поезд утром. Но я все еще как-то не уверен, стоит ли мне ехать.

– А есть выбор?

Я снова улыбнулся. Она все поняла и рассмеялась. Мне нравились такие разговоры с Ирой, когда мне не нужно было озвучивать свои мысли, ей не приходилось отвечать мне, но при этом мы прекрасно понимали ход мыслей друг друга.

– Это действительно будет настолько плохо?

– Не знаю. Кажется, что да. В любом случае, приятного в этом ничего не будет. Ну, почти, – я вспомнил о Богдане и подумал, как было бы здорово, если бы мои предчувствия на его счет оказались верными.

Если прикинуть, я не просил судьбу об огромном одолжении: три процента из популяции количеством в сотню человек давали три потенциальных гея, одним из которых был я. Так что мои желания вполне вписывались в статистические рамки приличия. Видимо, мысли эти отразились на моем лице, и Ира немедленно их прочитала.

– Что? Что такое? Чему ты улыбаешься? Что такого приятного может быть там?

– Да там был один парень… Не знаю, – я отмахнулся, давая ей понять, что обсуждать на самом деле пока нечего.

– Да ладно! Гей? Неужели там будет еще один гей? Кто он? Ты его знаешь? Покажи его фотографии! Не могу в это поверить!

Ира принадлежала к тому типу людей, которым достаточно было услышать пары слов, одной фразы, малейшего намека, чтобы тут же обрисовать у себя в голове пеструю картину событий и взаимосвязей между людьми, которые, нужно признать, довольно часто не имели ничего общего с реальностью, и тут же броситься с жаром в обсуждение всего напридуманного собственным же воображением. Кто-то назовет это женской интуицией, кто-то – переизбытком фантазии. Я же давно перестал пытаться понять происхождение этой ее черты, и научился наслаждаться бурными дискуссиями, возникающими то тут, то там без особых на то причин.

Она все знала обо мне, и у нее не было с этим никаких проблем. Если бы я не сказал ей, уверен, она догадалась бы об этот сама. В каком-то смысле, один из моих каминг-аутов, самый масштабный, частично произошел с подачи Иры.

Жар ароматизированных свечей, коими плотно был уставлен подоконник, расползался по небольшой комнате-двушке. За окном без занавесок и штор стояла глубокая ночь, но шум в комнате все не стихал. Компания из десяти человек, которых судьба свела на какое-то время в одну учебную группу, праздновала что-то: был ли это официальный праздник или лишь глупый повод выпить и повеселиться допоздна – мне не вспомнить. Как бы то ни было, та ночь запомнилась мне вовсе не весельем и выпивкой.

Если ясно представлять себе планировку двушек в московском общежитии физтеха, можно будет понять, насколько тесно расселась группа из шести девушек и четырех парней. Вокруг стола, поставленного в центре комнаты, расселись на двух стульях, кресле, двух прикроватных тумбочках и нижнем ярусе кровати. Мне досталось место в углу ближе к окну. За моей спиной на кухонном столе была навалена куча различного хлама, опустошенных бутылок и коробок из-под заказной пиццы. Люди, сидевшие у противоположного угла стола, облокотились спинами о шкаф. Другими словами, передвигаться по комнате было затруднительно. Свет потушили – зажженных свечей было вполне достаточно, чтобы освещать лица собравшихся. Мы были молоды, и темнота была нашим верным другом. Шел одному богу известно который час этого собрания, все успели выпить, и всем было весело. Гитара давно уже отыграла свое, и мы, естественно для такой компании, пришли к игре в правду или действие.