Переведя взгляд с парадной офицерской формы на швабру, которую наш новый сосед сжимал в руках наподобие винтовки, бабушка не сразу сложила концы с концами. Она терпеливо выслушала его рассказ о недавнем явлении Богоматери в часовне Георгия Победоносца при 76-й гвардейской десантно-штурмовой Псковской дивизии и даже умудрилась что-то поддакнуть, но, едва за помощником закрылась дверь, вынесла шепотом беспощадный диагноз: “Дурачок”. То, что первым встреченным нами человеком в новом доме, оказался такой божевольный Точкин, она расценила как добрый знак, но всякий раз, когда при встрече в подъезде он ненавязчиво приглашал нас выпить чаю, у нее находился повод отказать.

Мой собственный покойный отец был военный летчик, так же, как и дед, который летал на Ми-26 и вместе с бабкой-медсестрой участвовал в ликвидации аварии на ЧАЭС – оба скончались от лейкемии еще до моего рождения. Рассказав об этом, я спросил у соседа, все ли предки его относились к военному сословию.

Николай подтвердил, что по мужской линии – совершенно все, и с охотой принялся перечислять: отца “афганца” Петра Точкина, деда Федора Точкина, в сорок первом убитого под Москвой, прадеда Ивана Точкина, героя Брусиловского прорыва, следом за которым пошли подпрапорщики, фельдфебели, взводные, а потом десятники и сотские с чудными именами, вроде Порфирия и Спиридона. Так, не прерываясь, он добрался почти до древнерусских богатырей, когда из кухни раздался свист.

Бросившись вон, Николай возвратился с керамическим чайником. Из носика шел душистый аромат.

– Мята?

– А еще ромашка, и душица, и почка сосновая, – перечислил хозяин.

На вкус питье оказалось горьким, хоть я положил две ложки сахара с лишком. Я досыпал еще, но горечь только усилилась. Когда я решил заесть ее повидлом и уже поднес ложку ко рту, в нос шибануло фруктовой гнилью. Консистенцией похожую на деготь массу я проглотил из вежливости, тщетно при этом пытаясь изобразить удовольствие на лице.

– Невкусно?

Я оправдался нарушением аппетита на нервной почве, и тут только Точкин вспомнил, с чего начался наш разговор.

На его вопрос я ответил, что в эротических кошмарах мне являются женщины, как и следовало того ожидать: старые – все, кроме одной или, возможно, двоих – и обгорелые – по всем признакам, жертвы пожара. Несмотря на состояние, несовместимое с жизнью, они ведут себя как живые – вроде братской могилы на выгуле, а точнее сестринской. Между собой разговаривают мало и на чужом языке, типа старославянского или древнерусского. Про точное число я не задумывался, но, когда Точкин спросил, то мысленно прикинул, что никак не меньше 10, а может, и того больше.

– Каждую ночь?

– Чаще, – признался я. – Это психическое. У меня на отпевании случилось в первый раз, когда я в обморок упал.

– Да-да, помню. Мне тогда как раз что-то такое и подумалось. Отчитать вас надо, – добавил он совершенно серьезно, – при советах еще отец Павел был, так к нему даже из других городов, я слышал, приезжали. В Печорах потом батюшка Сергий отчитывал, Царство ему Небесное. А сейчас даже не знаю, к кому и обратиться.

Предложение звучало, мягко говоря, неожиданно.

– Даже если неверующий, не повредит. Пари Паскаля! – Поспешил уверить меня Точкин. И только выяснив, что, вдобавок к тому, что не верующий, я еще и не крещенный, отказался от своей богоугодной затеи.

В это время подъезд начал оживать. Сверху протопал кто-то на раннюю смену в тяжелых ботинках и, не придержав, громко ударил железной дверью. За окном раздавались голоса. После искренних уговоров посидеть еще Точкин все-таки вынужден был проводить меня до порога.

То ли особый травяной сбор был тому причиной, то ли беседа, рассеявшая одиночество вместе с тревогой, но только, дойдя до дивана, я, не раздеваясь, обрушился на него и погрузился в заветную тьму.

– Вас бабушка растила? – Осторожно интересуется у меня Точкин. – А родители?

– Утонули. В Острове еще, – отвечаю я.

В Псков мы переехали, когда мне уже исполнилось шесть, а дошкольное детство я провел в городе Острове. Проживали на старенькой улице Калинина, в квартире с печным отоплением без воды и канализации. Неподалеку от дома была река и остров на ней, в честь которого и назвали когда-то нынешний райцентр. На острове в средние века стояла крепость, отметившаяся во всех северных войнах, теперь – церковь, пара частных домиков и пляж. Великая там заметно мельче, чем в Пскове, но глубины оказалось достаточно. Впервые после моего рождения мама с папой выбрались отдохнуть вдвоем, а меня поручили бабушке – как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

– Соболезную.

– Да бывает. – я откидываюсь на неудобную спинку “икарусного” сиденья.

Осиротеть мне было суждено в трехмесячном возрасте, а в наследство от родителей не причиталось даже могилы: трупов не обнаружили, хоть военные водолазы пролазили все русло. На пляжном песке остались две пары сланцев да пустая бутылка, из-за которой в нашем семейном уставе значился особый параграф насчет алкоголя. Хотя лично я не сомневался, что настоящей причиной был мой дед: с ним бабушка еще в молодости развелась из-за пьянства, и скончался он от цирроза еще до того, как я появился на свет.

Шлепанцы потерялись при последнем переезде, хотя в общаге бережно хранились в отдельном отсеке шкафа вместе с прочими памятными вещицами, вроде моих детсадовских рисунков, засохшего цветка и пары билетов тридцатилетней давности на киносеанс в псковском “Октябре”.

Не найдясь, о чем еще спросить, Точкин отворачивает лицо к окну. Вдоль шоссе в бесконечной канаве чернеет вода. Между стволами посверкивают мертвые топкие лужи. Наша остановка – деревня Болоты, последняя перед Порховом, хотя собственно болоты начались едва не сразу за Псковом.

Точкин не подвел, нашел решение и, вместо священника, повез меня к народному целителю. Сопротивляться не имело смысла. О знахаре ему рассказывал Андрей Любимов: какого-то майора-танкиста тот, единственный, сумел намертво закодировать от пьянства, а самого генерала-комдива, если верить курсировавшим по дивизии слухам, излечил от мужской слабости. Именуемый Ипполитом Ивановичем, ворожей ведет практику еще со времен Перестройки и, хотя принимает в глуши и не дает объявлений, пользует немалую клиентуру.

Поездка до места заняла часа полтора. Болоты оказались ничем не примечательной деревенькой, составленной вдоль трассы из десятка домов. На остановке вместе с нами выходит пара лет под лет маргинального вида. Конечный пункт назначения у них совпадает с нашим, и они тут не впервые, если судить по уверенно взятому курсу. Мы чавкаем следом по размокшей грунтовке, что ведет через луг. Жена тараторит без умолку. Муж сосредоточенно месит ботинками грязь и только раз оборачивается, чтобы тихо бросить спутнице несколько слов. На широком плече у него подпрыгивает в такт ходьбе трехцветная спортивная сумка.

– Устали? Давайте передохнем. Все равно автобус обратный нескоро. – Забеспокоился Точкин, когда во второй раз я тяжело оступился. Колени сгибались со слышимым скрипом, да и все тело словно задеревенело. Согнуться и перевязать напитавшиеся влагой шнурки стоило такого труда, что я почти готов был просить о помощи.

Порыв с трассы донес голоса болотских собак.

– Собака лает – ветер носит. – Тут же неясно к чему сообщил Николай.

Мне осталось вежливо согласиться. Он стоял в шаге от меня и не спускал глаз с черной птицы, невысоко парящей над прошлогодней травой.

В ответ на попытку взять меня под руку я запротестовал. Остаток дороги шли еле-еле, все дальше отрываясь от наших попутчиков.

Центральная усадьба колхоза “Красная Русь” помечена ржавой вывеской, начавшей уже врастать в почву. Яма на въезде засыпана щебенкой. Прямо у входа на полтора этажа возвышается контора, подпаленная с одного угла. Напротив – сараеобразный сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая оба слуховых в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни. О назначении заброшенных хозпостроек мне, городскому обывателю, приходится только гадать.