Население жилых двухэтажек, образующих общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией сараев. Иные из них успели развалиться до состояния дров, для хранения которых когда-то предназначались. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама, когда я вглядываюсь в нее, кажется вдруг до боли знакомой.

Знаменитый целитель расположился в доме, третьем по счету от вывески, у которого припаркован УАЗ-469 “Козел” цвета хаки – единственный на поселок автомобиль. Скамья у подъезда, не крашенная, кажется, с советских времен, блестит от недавнего дождя. Точкин достает экземпляр рекламной газеты “Здоровье в дом”, припасенный в кармане, шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.

Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, появляется пара молодых псов – судя по экстерьеру, родные братья: оба без ошейников и с проступающими через шкуру ребрами. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.

К тому времени, как из подъезда появляется опередившая нас парочка, меня уже начинает знобить от холода.

Уступив Николаю место на скамье, я дергаю скрипучую дверь с продырявленным камнем стеклом. На лестнице, несмотря на сквозняк, воняет деревенской уборной и прелой гнилью.

– Ипполит Иванович? – стучусь я, поднявшись на второй этаж.

– Архип Иванович, – исправляет хозяин с нажимом.

Я извиняюсь, вместо Любимова, который перепутал имя.

Его квартира без удобств наугад напоминает нашу старую, островскую: прихожая, туалет, кухня и две крохотные комнатенки. Все двери закрыты, кроме одной, что ведет в приемную.

Пыльные жалюзи занавешены. Люстра с тремя хрустальными плафонами-шариками, между которыми сплел паутину скончавшийся, наверное, еще по осени паучок, тускло светит желтым. Стены помещения выкрашены в невыразительный белый цвет. Почти половину пространства занимает самодельный шкаф с фасадом из строганной доски.

– Одрец возьми, – командует целитель.

Не сразу сообразив, я беру табуретку и приставляю к конторскому столу, за которым в кресле, обитом пурпурным бархатом, восседает хозяин в грязно-белой мантии.

Угол слева от двери в четыре яруса уставлен иконами. Лампадку перед киотом Богоматери потушили немногим раньше моего прихода, и комната до сих пор окутана сизым дымком. Но даже сквозь душное ладанное благовоние отчетливо пробивается тот же, что и на лестнице, туалетный дух.

В узком лице знахаря проглядывается что-то нерусское. Ему то ли под семьдесят, то ли немного за. Длинные шишковатые пальцы похожи на пальцы скелета, и самодельная мантия, в которую он облачен как в мешок, не скрывает дистрофичной худобы. Посередине седой головы, будто циркулем, отмерена лысина в форме идеального круга.

Присев на краешек одреца, я поведал ему сначала про гибель бабушки, потом про кошмары.

– А в яви мертвяков видишь? – Сразу попал в точку он.

Мое признание впервые услышал живой человек:

– Вижу.

Конечно, Костя был не первым и не единственным. Явления начались еще в первых числах декабря. После пар мое внимание привлек мужчина в черной униформе офицера СС возле памятника Ленину перед главным корпусом. Я толкнул Олю в бок. Та ответила недоуменным взглядом. И я принял верное решение промолчать. Какое-то время эсэсовец рассеянно изучал снующую по площади молодежную толпу, потом развернулся и зашагал по Октябрьскому проспекту в направлении вокзала. Импозантной статью призрак напоминал штандартенфюрера Штирлица.

Дома вечером того же дня я разглядел на детской площадке мужичка, по виду трезвого, но наружностью лишь немного опрятней бомжа. Когда через кухонное окно наши глаза встретились, он поприветствовал меня сидячим поклоном. Ничего мистического в этом вроде не было, однако, когда перед сном я подошел занавесить шторы, он так же одиноко сидел на скамье. Пусть и теплая, но зима его не смущала. На той же скамейке я заметил его следующим утром, выходя в институт. Он приветствовал меня почти беззвучным “добрым утром”, которого я не разобрал, но прочитал по губам.

Утренний обмен любезностям скоро вошел в привычку. Меня подмывало завести разговор издалека и попытать сведений о таинственном незнакомце у бабы Наташи. Не решался я на это лишь из опасений оказаться на должности зама дворового сумасшедшего.

Уже на зачетной неделе, после Кости, в фойе мне повстречалась Мальковская, преподаватель философии. О том, что доцентша скоропостижно покинула этот мир еще по весне, я вспомнил после зачета по современному русскому, увидав ее снова, на этот раз в “аквариуме” на первом этаже. Томно развалившись на пластиковом стуле, старушка прихлебывала эспрессо из крохотной кружечки. Пальцы свободной руки сжимали мундштук. По проходам с обеих сторон перемещались младшекурсники, каким-то шестым чувством избегая занимать второй столик в центральном ряду. За Мальковской, у окошка, жевали булочки Оля с Анжелой. Я помахал им из-за стекла и направился к выходу.

В кафе я уже давно не заглядывал: от обильного запаха сдобы меня начинало мутить. В последний раз я ел по-человечески на бабушкиных поминках, а на следующий день уже не смог запихать в себя ни куска. Сначала я списал это на пищевое расстройство, потом начал списывать на нервное. Мой истощенный вид говорил за себя. Даже не уточнив про аппетит, Архип Иванович, покопавшись в столе, сунул мне под нос сжатую в кулаке склянку:

– Что чуешь?

Ответить я постеснялся. Когда он показал баночку, то оказалось, что в ней мед.

Узнав о моем круглом сиротстве, знахарь спросил с ударением на предпоследний слог:

– Бабка псковская?

– Не коренная горожанка.

– Коренных с войны не осталось. – Отрезал он и полез на полку в шкафу. Спину его застиранной мантии “украшали” несколько въевшихся пятен.

Среди составленных вразнобой сосудов он выбрал простую пол-литровую банку с прозрачной жидкостью, открутил крышку и вдруг без предупреждения схватил меня за запястье своими костяными пальцами и плеснул содержимого на тыльную сторону ладони. В банке была какая-то кислота. Зажгло так, что я не смог удержать крика.

– Худо зело. – Прокряхтел он, устраиваясь поудобней в кресле, и мягко постучал кулаком по столешнице с разбитой полировкой. Ожог на руке покрылся волдырями как от крапивы.

Самодеятельность с дешевым реквизитом, ненатуральным книжным говором, а теперь еще и членовредительством выглядела слишком уж безыскусно даже для колхоза. От того, чтобы тут же пойти вон, удерживала лишь тысячная купюра, которую за прием я отдал вперед.

– В церкве той псковичи сжегши двенадцать женок вещих. – Подал голос волшебник, словно угадав мое намерение, – Верно, тебе они и являются.

Я вынужден был признать, что с числом он, кажется, не ошибся.

Казнь, поведал колдун, свершилась в 1411 году от рождества Христова или 6919-м от сотворения мира, тому назад шесть веков. Казнили колдуний по обету для избавления от мора, как по тому же обету чуть не каждый год возводили в русских городах церкви, пока ученые не изобрели вакцины с антибиотиками.

Накануне, летом на Радуницу, Христос Спаситель, угрожая мором моров, явился инокиням Иоанно-Предтеченского монастыря и велел собрать по городу всех колдуний и ворожей и сжечь в православном храме. Его наказ было исполнен в церкви Василия на горке, бывшей тогда деревянной. Спустя два года на пепелище построили новый, из белого камня, чтоб надежно охранял новые поколения псковичей от нечестивых останков.

Нынче все пошло вкось, и непокойницы пробили священный фундамент. Оказавшись первым без креста, кто вошел в церковь, я стал их жертвой. Души у женок чернее омрака. Свальщины с ними, коли такая случится, мне не пережить.