Оставшихся горожан император погнал на строительство города на Неве – они же стали и первыми жителями новой столицы. Потому-то скорей петербуржцы, чем современные псковичи вправе считать Древний Псков вместе с вечевой республикой своей исторической вотчиной. К концу XVIII столетия в некогда крупнейшем после Москвы русском городе едва теплилось три сотни жилых дворов. В следующем веке Псков заселялся заново.

На территории Довмонтова города храмов больше не строили. И, хотя мысль воспроизвести его в былом виде посещала время от времени, реставраторы ограничились пока что аккуратно оформленными фундаментами и стендом для посетителей.

Возле этого стенда я и повстречал одинокую Олю. Увидев меня, она бросилась поправлять мой выбившийся из-под куртки шарф, хоть сама уже успела продрогнуть.

– Так и не ешь ничего?

– Почти, – стометровку шагом я одолел с трудом: удары сердца отдают в череп как топор дровосека.

– Хоть отруби купил?

– Купил. Не помогает, – еще на прошлой неделе я разжился в аптеке упаковкой ржаных отрубей и попробовал употребить их, размочив в воде. Блюдо имело прокисший вкус, тарелку я одолел со второй попытки. Так продолжалось три дня. Улучшений не наблюдалось. Даже видом эта хлебная кашица мало напоминала бабушкино лекарство древесно-желтого цвета, похрустывающее на зубах, с противным терпким вкусом, после которого хотелось почистить зубы. Надеясь разыскать рецепт, я пролистал истрепанную записную книжку с холодильника, но обнаружил лишь дни рождения, адреса и мобильные номера: бабушка не доверяла электронной памяти.

– Все-таки к врачу надо! – Упрямо твердит Оля.

Я же понятия не имею, где находится наша поликлиника: всю жизнь меня лечила бабушка.

На мощенной булыжниками дороге мы обгоняем пару пожилых эстонцев. Под деревянным навесом по верху стены гуляют подростки, тоже иностранцы, судя по размашистым жестам и курткам в кричащий узор.

– С кем будешь Новый год встречать? Один? – Вдруг удивляет меня вопросом она. – Приходи ко мне.

Сидеть за праздничным столом с чужим семейством мне хочется еще меньше, чем быть одному:

– Давай лучше ты ко мне.

– Давай! С меня – салаты.

Когда мы проходим под внутренними крепостными вратами, Святая Троица открывается нам в своем исполинском величии. Не считая телебашни, в Пскове ничего выше до сих пор не построили. Золотой купол над горизонтом можно разглядеть не только из любой точки низкорослого Старого Запсковья, но и километров за 10 на подъезде к городу по Гдовской трассе.

Возле собора группа разновозрастных женщин внимает лекции с характерными церковнославянскими интонациями. За движением безбородого гида, у которого из-под пальто выбивается ряса, рассеянно следит девочка-подросток с приоткрытым ртом. На голову ей натянут капюшон поверх вязаной зимней шапки. Одетая по-нищенски старушка цепко держит дурочку за руку.

В конце 1930-х годов, сообщает экскурсовод, в Свято-Троицком кафедральном соборе большевики открыли музей атеизма, главным экспонатом которого стал закрепленный под куполом гигантский маятник Фуко. Богослужения возобновились только в 1941-м, когда город заняли нацисты. Так называемая Псковская православная миссия, трудившаяся по всему Северо-западу на оккупированных территориях, сумела при содействии немецких властей открыть более трехсот приходов в Ленинградской, Псковской и Новгородской областях. Большинство из этих церквей остались действующими и после войны.

Девочка переводит глаза на ворону, приземлившуюся на металлический скат. Со стороны Великой на кремль наползает чернота. Туча, хоть на дворе декабрь, напоминает грозовую.

От ураганного порыва Оля, и без того крохотная, съеживается до размера ребенка. Проповедник, повышая баритон, перечисляет мертвецов в соборной усыпальнице. Когда он доходит до Николая Блаженного, в миру Микулы Салоса, где-то близко гремит кровля.

В объявленное гидом свободное время пара женщин отправляется осмотреть крепость, остальные слишком устали. Из собора выпархивает стайка местных богомолиц в одинаковых будто с одного конвейера платках и приветствует пилигримок благостными, но одновременно с тем заговорщическими улыбками. На заданный вопрос те бросаются наперебой объяснять, что прибыли из Новгорода и, хоть тур однодневный, успели уже поставить свечи в Печерском монастыре, и сейчас на автобусе поедут ставить в Елеазаровском. Грех говорить, конечно, но Псковский Троицкий собор – ни в какое сравнение с их новгородской Софией: в Псковском и места больше, и света, и дух особенный.

Игнорируя беседу, из толпы выплывает ухоженная дама лет под 50. Смиренный макияж приличествует цели поездки. Не дойдя нескольких шагов, она становится на песок напротив замурованного оконца в белой стене. Подруга направляет объектив смартфона.

Железо грохочет прямо над головами. Перекрикивая ветер, фотограф командует улыбнуться. Модель заправляет выбившуюся из-под платка непослушную прядку и выставляет вперед ногу в сапожке на острой шпильке. В этот же миг в вышине раздается громоподобный удар, потом свист – и нечто, подобное золотой молнии, проносится по направлению вниз.

Подняв взгляд, я вижу, что креста на куполе больше нет. У распластанной женщины из спины торчит двухметровая пика с перекладинами по бокам. Тело будто гвоздем прибило к песчаной поверхности. Как по кровостоку по трещине в сусальном золоте струится багровый ручей.

Я слышу несколько женских возгласов и один мужской. Богомолицы, из тех, что посмелей, окружают тело, но не решаются прикоснуться. Кто-то набирает “скорую”.

– Не к добру, – шепчет пухлая старушка в траурном черном платке.

Оля запоздало вскрикивает. Песок буреет, поглощая кровяную лужу, что расплывается из-под мертвого тела.

Мы решили не тратиться на кафе и отметить защиту в бане. Нас пригласила Варя. Я был с ней как будто смутно знаком, но на занятиях не встречал ни разу, хоть Лера с Викушей и убеждали меня на пару, что она перевелась к нам из другого вуза еще месяц назад, с первого дня не пропустила ни лекции и успела подружиться со всеми.

Ростом наша новая одногруппница уступала даже миниатюрной Оле, не говоря об остальных девчонках, и имела телосложение щуплого ребенка. Из-под цветастого платка на голове не выбивалось ни одного волоска, и блондинка Варвара или брюнетка, оставалось только гадать. Вокруг тонких бедер на манер банного полотенца была обернута и заткнута спереди юбка, сшитая из трех разномастных полотнищ: в красную клетку, в голубую клетку и черного. Рубаха с орнаментом болталась мешком. Квадратные нашивки на плечах с таким же традиционным русским узором напоминали широкие погоны. Сходство с манекеном, на какие в музеях надевают народные костюмы, завершал грязно-белый холст, наглухо в несколько слоев обмотанный вокруг лица. Ощутив на себе мое пристальное внимание, Варвара хихикнула из-под своей тряпицы, шутливо замахнулась березовым веником, но тут же, смутившись, выбежала вон из парной.

Прямоугольный стол, за которым наша группа разместилась на двух скамьях лицами друг к другу, едва умещался внутри. В стенах между бревнами торчал высушенный мох. Капли застывшей смолы выступали из щелей в древесине. Пахло сосной.

Надо мной весь вечер смеялись: то ли из-за того, что моя тема “Особенности употребления аориста в литературных памятниках древнего Пскова” звучала откровенно жалко и по содержанию с трудом тянула на курсовик, то ли потому, что на торжество я явился голым. Для банного пиршества подобный наряд мне показался как раз, да только остальные посчитали иначе. Одна Лера недалеко ушла от меня, красуясь в неприлично прозрачном платьице из белой вуали. Тугой лифчик едва сдерживал груди, которые при каждом темпераментном жесте так и норовили скакнуть наружу. Случайно или нарочно, она то и дело касалась под скатертью коленкой моей голой ноги. Оля с другого края обстреливала нас ревнивыми взглядами.

Потянувшись за чашкой, Лера наложила себе крупно наструганной редьки с медом и принялась уплетать незамысловатый салат за обе щеки, закусывая его хлебом от ломтя размером с добрые полбуханки.