– Кошмары мучают?

– Да.

– А какие? – Полюбопытствовал сосед.

– Эротические, – ответил я, рассчитывая, что допрос на этом будет окончен.

Тут что-то украдкой звякнуло в квартире, смежной с Точкиным: бабе Наташе, как и нам, кажется, не спалось.

– Пойдемте чаю выпьем, – понизил он голос, тоже услыхав звук. – Травяной будете?

Мы давно не встречались, и, разглядев меня в свете люстры в прихожей, Точкин был поражен моей худобе.

– Нервное истощение, – поспешил успокоить я.

Точкин покачал головой, но не проронил ни слова и церемонным жестом пригласил меня в комнату. Жилище его с крохотной кухонькой и прихожей, где вдвоем было не разойтись, зеркально повторяло наше за вычетом задней спальни.

Шторы была раскрыты. Сквозь тюль пробивался свет трех дворовых фонарей.

– На диван присаживайтесь, – крикнул он из кухни.

Иной мебели для сидения в комнате не было. К дивану-книжке был приставлен стол-книжка, у которой хозяин распахнул, забежав на секунду, одну створку. Напротив стола громоздилась “стенка” советских времен. В книжном отсеке рядом с Библией с золочеными буквами на корешке выстроились недлинной шеренгой несколько томов “Библиотеки всемирной литературы”: прищурившись, мне удалось разглядеть “Преступление и наказание”, “Дон Кихота” в двух томах и "Декамерон" Боккаччо. Остальной объем был забит историческими романами и фантастикой, вроде Лавкрафта, в кричащих обложках 1990-х годов. Небогатая библиотека была педантично расставлена по цвето-ростовой системе.

В среднем ярусе за стеклом экспонировались хрусталь и фарфор. Зеркальный задник умножал вдвое богатство ушедшей эпохи. Открыв одну из дверок, Николай достал чайные кружки в нежный розовый цветочек и две хрустальные розетки.

Отлучившись вновь, он вернулся с литровой стеклянной банкой и разложил по блюдцам желто-коричневого повидла:

– Грушевое! Угощайтесь! – Настоятельно порекомендовал он и тут же снова скрылся из виду.

Справа от подоконника у хозяина был сооружен красный угол. На самодельной полочке из ДСП в ряд стояли Спаситель, Богоматерь, Рублевская Троица в маленьком списке и еще какой-то святой в сусальном золоте.

Со стены напротив, кто черно-белыми, кто цветными глазами, на небожителей взирали миряне: женщины, дети, мужчины. Последние доминировали и почти все были в армейской форме. К фотографии молодого десантника была привинчена медаль “За отвагу”. Рядом в таком же голубом берете красовался мужчина постарше с аккуратно подстриженными усами. Среди помутневших от времени снимков один, совсем старинный, напомнил мне портрет героя Первой мировой из школьного учебника, имени которого я, как ни старался, не смог выудить из памяти. В чертах орденоносца с подкрученными вороными усами угадывалось фамильное сходство.

Дверь в кладовку у хозяина была снята вместе с петлями. Внутренность, сколько хватало обзора, занимал уборочный инвентарь: швабры, веники, круглые и квадратные ведра. Посредине возвышалась груда ветоши, которая на моих глазах внезапно заворошилась, и наружу полезло что-то темное. Я уже приготовился к очередному кошмару, но выбравшееся существо оказалось живым черным котом.

– Уголек, – представил кота Точкин, шагнув в комнату. На этот раз он держал тарелку с нарезанным батоном. Полуприсядью кот сделал несколько робких шагов по паласу, не отводя от меня взора.

– А это Ворон, – объявил Николай, легонько ткнув пальцем в предмет на верху стенки, который я до сих пор принимал за меховую шапку. Чтобы дотянуться, Николаю пришлось встать на цыпочки. Разбуженный кот одарил сначала хозяина, потом меня ненавидящим взглядом желто-зеленых с искорками глаз.

Выяснилось, что Ворон с Угольком не родственники, а “как бы друзья”. Первого еще котенком Точкин подобрал на работе, то есть в подъезде: накормил, попоил молоком и устроил у себя дома.

Место на верхотуре было облюбовано им сразу. Когда не спал, он имел обыкновение обозревать свои маленькие владения с вышины, совершенно оправдывая свое грозное птичье имя, а вниз спускался только в туалет или перекусить.

Гостей, особенно навязчивых, Ворон просто не терпел. Когда Любимов, заглянув к Точкину однажды навеселе, сунулся к нему на шкаф “покыскысать”, кот недолго думая прокусил ему ноздрю насквозь, так что получилась готовая дырка для пирсинга. С тех пор капитан старался держаться от него подальше, а скоро приволок другого кота, такого же черного, и торжественно вручил Точкину “для комплекта”. Это был Уголек.

За пару недель до того Андрей, заслышав крики в гаражах, вырвал его из рук двоих подростков-садистов. Если б не аллергия супруги Татьяны, которая обнаружилась внезапно, Уголек так и остался бы у Любимовых, но, когда стало ясно, что симптомы не уходят, и будет только хуже, зверь, уже успевший обзавестись немудреной кличкой, переехал жить к Николаю.

Познакомив меня с питомцами, Точкин шагнул к портретам в групповой рамке. Выяснилось, что не только дед его, не разменявший при жизни и четвертого десятка, но также отец, мать, и брат Сергей давно мертвы. Имелись еще какие-то родственники из Новгорода, но с ними Николай не выходил на связь в последние годы, и существовал почти в полном человеческом одиночестве, если не считать регулярные визиты Андрея Любимова.

Тот в девяностые служил на Кавказе под началом брата Сергея и с младшим Точкиным познакомился уже после гибели командира. Сам он, тогда еще старлей, вернулся из горной командировки с осколком в позвоночнике и сначала думал комиссоваться, но не комиссовался и перевелся в дивизионный штаб на должность, среднюю между снабженцем и финансистом. Там он с годами незаметно получил “капитана”.

Отца Николай помнил только по фото и “большим зеленым пятном”, но мать, когда пришло известие о гибели Сергея, еще была жива. Она нашла в себе силы пережить потерю старшего сына, хотя категоричное решение младшего, круглого отличника, пойти по стопам старшего было принято ею с трудом. В десантное училище не брали по росту, и Николай решил поступать в Военный автомобильный в той же Рязани.

Когда на Кавказ снова ввели войска, он только успел закончить институт. В горах вчерашний выпускник пробыл недолго. В первом же сражении, когда их колонна была атакована противником в лоб, лейтенант автомобильного взвода Николай Точкин на своем грузовике протаранил вражескую бронемашину. От столкновения с воспламенился бензобак. Взрывом водителя выкинуло из кабины, и это спасло ему жизнь, хотя поначалу так не казалось. После боя санитары отложили его, наскоро констатировав смерть в бездыханном теле. Только спустя несколько часов, уже в “морг-палатке”, он пришел в сознание и сам выполз на свет, до истерики напугав пьяного дежурного.

После ранения у Николая отнялись ноги. Доктора в госпитале наскоро залечили ожоги и с диагнозом “психогенный паралич” дали направление в профильную больницу. Там он провел следующие месяцы: благодаря нейролептикам, начал вставать, потом ходить понемногу, а, когда выписался из клиники, застал мать уже со вторым инсультом. С постели она не поднималась и не узнавала Николая, называя его именем то погибшего сына, то мужа, а скоро и сама упокоилась на Орлецовском кладбище рядом с родными.

Хоть с войны прошло уже несколько лет, Точкин до сих пор находился под врачебным наблюдением, и с того первого раза дважды еще ложился на стационар. Ноги слушались его с перебоями и, как часто случалось, могли отказать в самый неподходящий момент. Получив отставку по инвалидности, он устроился убирать подъезды в нашей и нескольких соседних пятиэтажках. Работа оказалась удобной: ходить было недалеко, а приступы паралича, когда таковые случались, он пересиживал на лестнице.

Именно в такой позиции между первым и вторым этажом мы и застали его, впервые переступив порог нового дома. Было это прошлым летом. По социальной программе нам дали квартиру, и мы съехали из малосемейной общаги в районе Ипподрома, где я провел большую часть жизни.

“Разрешите представиться. Лейтенант Точкин,“ – объявил, увидев нас, в тот первый день сосед, поднялся со ступеней, улыбнулся, крепко пожал мне руку, поклонился бабушке и помог перетаскать кутюли на этаж. Что его зовут Николай, мы узнали позже – от соседей. Устрашающие рубцы от ожогов по всему лицу были первым, что, глядя на Точкина, бросалось в глаза. Однако вряд ли кто назвал бы внешность лейтенанта отталкивающей или, того больше, уродливой. На месте бровей у него были два шрама, но ясные глаза под ними светились добротой.