В эфире на всех диапазонах нарастает шелестящий гул, он постепенно распадается на отдельные обрывистые вздохи и нечто похожее на шепот.
Это город.
Когда я услышал это первый раз, возле лежбища Шакалов, мне хотелось заорать или стать глухим. Все время кажется, что за тобой по следу кто-то идет. Или даже не идет, а ползет. Поэтому нашим спецам запрещено выходить в город группами меньше, чем по трое. Трое способны кое-как контролировать друг друга. Если одному что-то вдруг померещится, например, надежный мостик над бездной между двумя шпилями, кто-нибудь из двоих товарищей успеет его спасти.
Так уже случалось.
Хрип в наушниках, шорохи и неясные стоны, частые легкие шаги, словно по металлу, царапая коготками, пробегает семейство водяных крыс. Кишка улицы, не меньше сорока футов в сечении, вольготно разлеглась перед нами. Треугольные дыры то раскрываются, то захлопываются в сумраке, напоминая зевающие рты. Из трубы-улицы тянет гарью, карамельками и слышится далекий рыдающий смех. Так в истерике смеялась мамаша Бродяги Марша, когда ей доставили капсулу с личными вещами сына…
– Первая декурия, доложите обстановку.
Слава Юпитеру, вернулась связь!
– Я декурион Селен, докладываю…
В эту секунду ближние конструкции города отпрыгнули назад, зарябили, как пустынный мираж, растворились и осели. Я так и знал, нельзя было снижать скорость! Впрочем, это привычное явление. Ведь первый месяц по суше в кристаллическое образование, лишь для удобства названное «столицей Семнадцати островов», вообще никто не мог войти. Ни войти, ни въехать, только с воздуха скидывали десанты. Промахивались бесконечно, разгонялись и пролетали мимо, словно затянутые мощным гравитационным полем. Над городом любая техника глохнет. Нечего и думать, чтобы пробиться в столицу с воздуха.
Сносит в сторону.
Пробить защиту туземцев помог резонансный орган; эта штуковина так шарахает по мозгам, что несколько дней ни один аномал, попавший в строб, не способен творить глюки. Резонансные органы давят мозговую активность. После того как академии удалось их сделать достаточно маленькими, чтобы поставить на каждый бот, стало возможным легко ловить входы в города.
И удалось взять пробы из того материала, что образует подвижный, коварный и непрерывно растущий скелет улиц. Кристаллическая структура из трех видов совершенно разных подструктур, смесь живой органической паутины, гибкого пластика и железа. Железо оказалось без единой примеси; насколько я понимаю, наши металлурги на Тесее еще не нашли способ такой очистки…
– Я – центурион Медь. Первой декурии атаковать вход и закрепиться до подхода соседей!
Жерло ближайшей улицы все ближе. Орган на боте бесшумно надрывается, поглощая гигаватты энергии, чтобы удержать кусок планетарной плоти в пойманном состоянии. Глядя на дергающуюся улицу вблизи, ни за что не поверишь, что ее создали разумные существа. Она вроде утробы циклопического червя, вроде пустой надутой кишки, упавшей одним краем на избитые колючие камни. В сотне ярдов от вздыбленной кишки в обе стороны разбегаются отростки «помоложе», цвет их чуть менее насыщенный. Левый отросток, внутри которого без труда развернется танк, исчезает в приплюснутой сфере, удивительно похожей на декоративную тыкву. Сфера высотой с тридцатиэтажную жилую инсулу, в ее рябой оранжево-красной поверхности различимы десятки мелких отверстий. Как раз позади этой циклопической тыквы спрятался вход в комбинат. Труба, отпочковавшаяся от главной улицы вправо, извивается вокруг морщинистой башни, до ужаса похожей на оплывшую свечу. В диаметре она, пожалуй, шире грузового модуля, пупырчатые бока багрового «огарка» скрываются в тучах, причем башня не стоит на месте, а оседает…
Если мы успеем сейчас туда ворваться, пока орган на полной мощности, город нас назад не выплюнет.
– Декурия, за мной!
Город навис над нами колючими иглами, зыбкими сполохами, шепотами и стонами фантомов. Этим шепотам и стонам доверять нельзя, у них нет источников и нет завершения, лишь вечное эхо. Анализатор навязчивым писком сообщил, что состав воздуха не рекомендован для дыхания, легкие над городом агонизируют.
– Я первый, Селен, вызываю центуриона!
– Я центурион Медь, слушаю!
– Мы в сотне ярдов от входа, потерь нет, прошу разрешения на самостоятельные действия!
– Ждите остальных.
– Уйдет улица…
Термометр показывал, что становится все жарче, биоанализатор выдал две огненные полоски над прицельной шкалой, справа от полосок быстро поползли расшифрованные показания состава атмосферы.
Пока пористые легкие города справлялись, не пропускали орды гнуса, стаи болезнетворных клещей и шлейфы радиации, приплывающие неизвестно откуда. Легкие по-прежнему клубились над красными шпилями, над энергостанцией и дворцом местного падишаха, наспех возведенном из останков первого базового лагеря. Хотя, вероятно, правителя города Мясников называли вовсе не падишахом, а как-то иначе, но нам это уже неважно, поскольку от дворца остались руины. Кто-то смял дюймовую сталь, словно пустую сигарную коробку. Дворец – не наша цель, но смотрится кошмарно…
– Первая декурия, разрешаю самостоятельную атаку! – центурион произнес это с некоторым сомнением в голосе, но Медь у нас всегда излишне долго сомневается. Такой уж характер.
– Салют первым, салют тем, кто не забыл о чести… – затянул Карман, выстраиваясь рядом со мной в боевой клин.
И сразу же песню подхватил десяток глоток. Полевой марш легионеров, гимн преданности и отваги. Так уж повелось, и не нами заведено, что эту песню запевают всегда, когда смерть особенно близка и требуется крепкое плечо товарища. Когда впереди неизвестность и нельзя обернуться, не то что отступить хотя бы на шаг. Потому что сзади на твою смелую спину смотрит родина.
Я запел вместе со всеми.
– Салют первым, салют тем, кто не забыл о чести!.. – выкрикивали мы, и небо вздрагивало, пугаясь нашей мощи.
27
МАЛЬЧИК
Одна смерть – это трагедия, миллионы смертей – это статистика.
И. Сталин
Три дня наверху горело, лязгали гусеницы бронетранспортеров, сминая огороды и хилые постройки, стрекотали пулеметные очереди, полыхали хутора на склонах гор, спрятанные среди густых лесов. Потом стало тихо и в тишине завыли женщины. Никос вылез из бомбоубежища. Он научился ловко душить крыс, но крысиное мясо оказалось мерзким. Он выбрался и очутился в пустыне.
От родного дома уцелел лишь фундамент. Сада больше не существовало. Обугленный забор походил на почерневшие зубы курильщика. Над городом клубился дым и кружила бирема со звездной эмблемой конфедерации. Никос пошел туда, где раньше была кухня. Ноги вязли в пепле. Он не смог добраться до люка, поперек крышки упала массивная чердачная балка.
Маленькие братья задохнулись. Никос чувствовал их смерть сквозь камни фундамента. Еще он чувствовал живых людей. Люди выходили из домов и куда-то шли. Напуганные, обозленные, растерянные, плачущие.
Он толкнул калитку и побрел вслед за жидкой толпой. Его ноги двигались автоматически, он даже не ощущал, куда ступает. Некоторые оглядывались на его закопченное лицо, истлевшую рубаху и прибавляли шаг. Некоторые узнавали его и торопливо отходили в сторону.
– Страшила живой… – один раз услышал он.
В этой школе учились когда-то дети прихожан из храма Всеблагого мученика, а потом многие годы учились все подряд, даже дети остепенившихся, отставших от таборов романов. Но в последний год оказалось, что детям прихожан из храма Единого недостойно учиться вместе с безбожниками, и снова в школе остались только те, кто чтил угловые иконы…
Люди медленно и молча входили, пробирались мимо разбитых ворот, как будто их тянуло внутрь магнитом. Они не глядели друг другу в глаза, точно были голые.
В школе снарядом вырвало ворота и кусок кровли. Парты, спортивные снаряды, глобусы и прочий деревянный инвентарь тлел в куче посреди спортзала. Очевидно, совсем недавно тут полыхал веселый костер. Никос увидел спрессованные огнем корешки сотен нераспакованных учебников. К дальней стене были прибиты двое – старенький директор школы и женщина, преподававшая историю. Никосу только предстояло у нее учиться, он наслушался от сестер о ее придирчивости и захватывающе интересных уроках.
