– Молчи, молчи, умоляю тебя… – шептала она.

Никос прополз вдоль тюков со старым платьем вдоль рулонов кож и прижался глазом к другой щелке.

– У меня ордер на арест всех нарушителей пограничного режима, – сказал отцу высокий седой человек с боевым тазером на поясе. Голос этого человека был Никосу не знаком. Кроме того, незваный гость словно нарочно говорил с акцентом, чтобы подчеркнуть разницу между благородными сынами Единого и мерзкими безбожниками, окопавшимися в самом сердце крайщины.

– Вы, нечестивцы, давно обязаны были покинуть крайщину! – дико закричал вдруг седой человек. – Ваш президент приказал расстреливать наших детей в Пуршевичах и Черном Звоне. Вот и катились бы к своему президенту! Нечего вам делать на этой стороне границы! Или ты нарочно остался, старый дурак, чтобы следить и доносить своим дружкам?

Отца силой усадили на стул, но тут главарь снова ударил его, на сей раз чем-то железным. Отец упал и больше сам не поднялся. Мать завыла, и, словно в ответ ей, жутко закричала на женской половине одна из сестер.

Никосу вдруг стало чрезвычайно ясно – их пришли убивать. Не выселять за границу чужого теперь города, а убивать.

Человек с тазером махнул рукой, подскочили двое его помощников и куда-то поволокли отца. Из гостиной раздавался нескончаемый звон посуды – там рвали и крушили все, что попадалось под руку. Во дворе дважды выстрелили, добили собак в конуре. Никос этого не видел, но поймал затылком острую волну боли и сразу же понял, что это умирает Заноза, старая рыжая сука, мать троих щенков.

– Что вы делаете? – заломив руки, кричала мама. – Что вы творите, ведь мы соседи! Ведь я тебя помню, ты старший брат Зулейки, ты приходил к нам… – Она попыталась ухватить одного из налетчиков за рукав, но он оттолкнул ее с ворчанием. Впрочем, он не сказал ни слова; наверное, мама была права – этот коренастый кривоногий парень, у которого виднелись одни лишь глаза над повязкой, вполне мог оказаться одним из соседских сыновей.

Потом снова грохнул выстрел и закричал кто-то незнакомый, на высокой прерывистой ноте, похоже на сиплую сирену. А еще там что-то стучало. Никос сквозь щель в рассохшейся створке шкафа видел только косяк двери, распахнутой в соседнюю комнату, и ноги в грязных сапогах, сразу несколько ног, вокруг чего-то плещущего белого. До него не сразу дошло, что же там происходит, и лишь спустя много месяцев он сумел признаться себе, что понял, что же там прыгало и кричало…

Два стража самообороны, спустив штаны, с двух сторон зажимали сестру Никоса, ее рваная ночная рубашка запуталась в их сапогах, а третий держал ее за горло, не давая орать, но не мог держать крепко, и девушка билась затылком о деревянный пол, и именно этот стук слышал Никос…

Она не могла кричать, но вместо нее кричал отец. Никос не узнал в этом визгливом крике привычного баритона, и только потом, когда уже все горело и он, задыхаясь, вывалился из шкафа, он увидел, что они сделали с отцом, и поверил…

Но даже тогда поверил не до конца. Он вдыхал дым, слезы градом катились из глаз, и с потолка капали огненные капли, похожие на его слезы. Стражи подожгли дом со всех сторон, в окнах полыхало пламя, но Никос и не стремился убегать. Задыхаясь, он обогнул перевернутый, изрубленный секретер, босые ноги тут же поранились об осколки стекла. В гостиной было разбито все.

Первой он нашел маму и не узнал ее, потому что ее лицо превратилось в черную кровавую корку. Мама сидела на полу и баюкала на коленях отрезанную голову дочери. Маме повезло, ее застрелили.

Никос упал на четвереньки, возле пола еще можно было дышать. Мозг хотел умереть рядом с матерью, но человеческая плоть рвалась к жизни. В соседней комнате он наткнулся на труп второй сестры. Стражи насиловали ее так увлеченно, что не услышали окриков своих же приятелей, которые подожгли дом. Поэтому когда отважные воины Единого бросили тело девушки, они вынуждены были прыгать через окно. Через это же окно сумел вывалиться наружу и Никос.

Дом полыхал, ветки ближайших яблонь обуглились. В центре города слышались стрельба, свистки и крики. Ополченцы Единого продолжали прочесывать жилые кварталы, выискивая и убивая своих исконных врагов. Никос упал неудачно, на каменную приступку, вдобавок вывихнул руку и порезался об осколки оконного стекла. Некоторое время он лежал на спине, слушая вопли и стоны, исходившие, казалось, из раскаленного фундамента. Потом он сообразил, что кричат не камни, а двое его младших братьев, запертых в подвале.

Он поднялся, но из окон навстречу ему рвалось пламя. Он попятился, но бежать было некуда – за воротами, на такой родной, такой теплой улочке, ждала смерть. Умереть от пули было не страшно, но, сделав шаг к воротам, он вдруг наткнулся на потерянную кем-то из стражей повязку. Никос зачем-то поднял ее с вытоптанной грядки, осмотрел и понюхал. Она пахла потом, табаком и немного краской. Витиеватые письмена, начертанные толстой кистью, призывали к убийству.

Это было, как вспышка. Никос внезапно понял, почему не следует умирать. Существовало единственное место, где он мог отсидеться и о котором не знали чужие. Он обогнул горящий дом, прикрываясь рубахой, нащупал горячую крышку люка, скрытую под высоким полом веранды, и скользнул вниз, в прохладную темноту.

Этот бункер начинал строить еще прадед, в те смешные времена, когда все готовились к ядерной войне. Потом всем стало ясно, что годы дикости и противостояния закончились, люди поумнели и подобрели, и войны не будет. Прадед бросил бомбоубежище незавершенным, над ним построили веранду и заглядывали туда лишь ради того, чтобы посмеяться над собой.

Никос упал в сырую темноту. Он хотел плакать, но вместо этого его вырвало. Потом он уснул, потом бредил и вскрикивал, потом, как собака, лакал дождевую воду, стекавшую по ржавому желобу. Три раза в щели заглянуло утро, но выстрелы в городе не смолкали. Никос держал возле носа чужую повязку с письменами.

Он знал, что сумеет найти их всех.

– Декурия, слушай команду. Гвоздь, Хобот – направляющие, затем по списку, дистанция – корпус, Рыба, Бауэр – замыкают. Идем очень медленно…

Шагатель Хобота оборудован манипуляторами саперного поиска, а Гвоздь теперь потащит на себе любимую автопушку. Со стороны кажется, что шагатель Гвоздя обрел здоровенную голову; Мокрик назначен в расчет вторым номером, подающим. Бот дальше не полетит, все покинут капсулу, кроме борт-механика. Свиная Нога один останется в машине.

– Волкарь, мы слишком оторвались…

– Свиная Нога, наводки сбиты, не давай нам сильно разбегаться, – я взглядом листаю прозрачные трехмерные карты. На запрос по каждому из шестнадцати условных секторов опознаватель сердито верещит. Это значит, что огромный организм города пришел в движение. Ничего особенного, привычное дело. Город Висельников, к примеру, меняет конфигурацию раз в сутки…

А ведь есть еще нижний город, куда совсем не хочется спускаться.

В нижний город спускались геологи, шахтеры и команды подрывников, когда закладывали опоры для обогатительного комбината. Ниже сорока футов от условной поверхности туземцы не ставят силки на распадников, не охотятся на крылатых жаб, даже не медитируют в своих любимых треугольных пирамидах. Треугольные пирамиды они любят больше всех прочих построек города, часто собираются там сотнями и сидят, раскачиваясь, прикрыв глаза и пуская слюни. Ученые головы из Бюро развития расставляют в треугольных пирамидах массу приборов, устраивают засады, а потом летают на Тесей и делают многочасовые доклады на симпозиумах.

Но за полгода никто не понял, что именно происходит в треугольных пирамидах и что вообще происходит в нижнем городе…

– У меня наводки тоже сбиты. Буду присматривать за вами.

– Не давай нам расходиться, слышишь?