Чем труднее в походе, тем чувствительнее помощь друга. Даст цирик цирику щепотку табаку — в обычных условиях это пустяк, не заслуживающий внимания, а здесь непременно последует благодарность: «Баярлалаа!» — спасибо. Вытащат кавалеристы из песчаных заносов пушку и снова зазвучит в ответ: «Баярлалаа!» А вчера в отряде вдруг возник стихийный митинг. Из соседней советской головной походной заставы привезли на броневике нежданный подарок — резиновый мешок воды, только что сброшенный с самолета. Воды той хватило лишь для ослабевших лошадей да больных, сраженных солнечным ударом. Но цирики все равно были в восторге от драгоценного дара.

— Баярлалаа! Баярлалаа! — закричали они на всю неоглядную степь и принялись качать залитого потом водителя броневика.

Об этом трогательном случае мы, журналисты, хотели сообщить во фронтовую газету. Готовая заметка уже лежала в полевой сумке. Только как ее передать в редакцию, если в пустыне не встретишь ни одного телеграфного столба, ни одного телефонного провода?

Командир отряда Сурэндорж, мерно покачиваясь в седле в такт конскому шагу, жадно смотрел полуприщуренными глазами в тусклую даль, где сливались серые барханы с таким же серым, выцветшим небом. По временам он поднимался на стремена, чтобы дальше видеть, прикладывал к лицу бинокль — пытался отыскать глазами степной колодец, чтобы напоить уставших коней, дать хотя бы по одному глотку воды пропотевшим, запыленным цирикам. Но в голой степи ничего не видно, кроме гребнистого желтого песка, залитого жгучим солнцем.

Мечта Сурэндоржа — скорее, как можно скорее выйти к Долоннору. Долоннор — это конец пустыни, ворота на Большой Хинган. Через Долоннор проходит давний караванный путь из России в Китай, который, к несчастью, перерезали японцы. И стоит очистить его от заморских захватчиков, как по нему снова пойдут караваны верблюдов, зашумят колонны машин, доставляя радость людям. Но чтобы дойти до Долоннора, нужна вода, а ее нет. И в этом Сурэндорж винит прежде всего самого себя. Винит потому, что он не может со своим эскадроном вырваться вперед и захватить, обезвредить дэванцев, которые шныряют безнаказанно по степи и травят в колодцах воду.

Рядом с командиром эскадрона ехал капитан Егоров — краснолицый от жары офицер с выбившимся из-под пилотки белым, как лен, чубом.

— Мой друг Егоров, — говорит ему Сурэндорж, — реши задачу: сколько тысяч тонн сухого песка надо измесить, чтобы добыть один глоток воды?

— Ты молодец, нухэр, если можешь еще шутить, — добродушно ответил Егоров, облизывая окровавленные губы.

Чем глубже вгрызались в чрево мертвой пустыни, тем труднее становился путь. Прошлой ночью отряд остановился у пересохшей речушки. Цирики всю ночь копали колодец, но добрались лишь до липкой грязи. Грязь процедили через песок и добытой водой спасли от гибели двух свалившихся лошадей. Копать глубже было некогда: надо было идти дальше. Колодец доконали двигавшиеся следом солдаты советской механизированной дивизии. Добравшись до воды, они прислали цирикам радиограмму всего из одного слова: «Баярлалаа!»

Когда огненное солнце достигло зенита и жара стала невыносимой, на горизонте в сизом дрожащем мареве вдруг засверкала, переливаясь, светлая голубая лента. Сомнений быть не могло — это степная река, а может быть, огромное озеро.

— У-у-у-с! У-у-у-у-с![2] — загудели обалдевшие от радости цирики.

— Ну-у-у-у-у-р! Н-у-у-ур![3] — понеслось над барханами по всей неоглядной степи.

Цирики из последних сил ринулись вперед, стремясь скорее, как можно скорее утолить невыносимую жажду. Сурэндорж хлестнул тяжело шагавшего коня, чтобы поспеть к озеру раньше всех, уберечь воду от пагубной отравы, напоить изнуренных коней, напоить цириков и подарить бесценное сокровище идущим позади русским за тот резиновый мешок воды, полученный от них вчера. Пусть благодарные русские нухэры пьют воду досыта да кричат от радости на всю степь: «Баярлала-а-а! Баярла-ла-а-а!».

Но недолго торжествовали монгольские кавалеристы. Сверкающая и манящая к себе голубая лента начала вдруг тускнеть, ломаться на части, а потом совсем исчезла, точно испарилась под жгучими лучами палящего солнца. Эта была шутка пустыни — степной мираж.

И стало еще тяжелее. Жарче задышала пустыня смерти. Не хотела, видно, прощать тем, кто нарушил ее покой.

После короткого отдыха отряд снова двинулся в путь. Подул горячий ветер, поднимая в воздух густую едучую пыль. Она щекотала в носу, слепила глаза. Сурэндорж поминутно вставал на стремена, прикладывал к усталым глазам горячий бинокль. Его вспотевшее лицо хмурилось все больше. Но потом вдруг оживилось. На горизонте среди песчаных заносов показалось несколько темных черточек. Они постепенно росли, увеличивались. Вот вынырнул острый шпиль шатровой крыши, а затем всплыла над барханами длинная темная стена. Это был монастырь Раттай-Сумэ, обозначенный на карте Сурэндоржа синим четким кружком.

Монастырь приближался с каждой минутой и с каждой минутой росла надежда напиться. Ведь в монастыре живут люди, значит, должна быть вода — источник жизни.

Невысокая монастырская стена едва поднималась над желтыми барханами. Над стеной торчали кумирни с прогнутыми крышами. С западной стороны ворот в монастырь не оказалось, они бывают лишь с юга, как того требует буддийская религия. Обогнув стену, отряд подошел к украшенным драконами воротам. По обеим их сторонам стояли бронзовые статуи каких-то святых. Святые всматривались полузакрытыми глазами в палящую зноем пустыню и, казалось, морщились от несносной жары.

Сурэндорж и Егоров подъехали к главным воротам монастыря. Тут их встретила толпа лам во главе с высшим духовным предводителем, именуемым хутухтой. Это был маленький щупленький старичок со скуластым морщинистым лицом и реденькой седой бородкой, ниспадавшей ручейком на его впалую тощую грудь. Одет он был в длинную желтую одежду. С левого плеча свисала широкая лента из красной материи, обозначавшая, видимо, высокий духовный сан ее владельца. Стоявшие вокруг него ламы — все до единого — были жирные, с выпяченными животами, и от этого соседства хутухта казался еще меньше, смахивая не то на сказочного гномика, не то на Кощея бессмертного.

Гости соскочили с коней, подошли к воротам. Святые отцы низко поклонились. Их мясистые, будто намазанные салом лица расплылись в счастливых улыбках.

— Сайн байну, улан цирики Сухэ![4] — пропели они дружным хором, простирая к небу соединенные ладони.

Хутухта широким жестом пригласил гостей во двор монастыря, повел их в храм. Ступая маленькими шажками между деревянными полированными колоннами к алтарю, где возвышалась позолоченная статуя Будды, хутухта благодарил гостей за освобождение от японского владычества. Командир эскадрона рассеянно слушал его, а сам думал совсем о другого — о том, что сейчас больше всего волновало его, — о воде. Наконец он не выдержал и, сложив трубочкой запекшиеся губы, перебил святого отца:

— У-у-ус.

Хутухта и без того понимал, что нужно этим измученным зноем людям, но вынужден был огорчить их.

— Бурхан оршоо![5] — отрицательно крутнул он маленькой волосатой головой и пояснил, что полчаса назад в монастырь ворвалась банда японского холуя князя Дэвана и отравила все колодцы.

Сурэндорж побагровел от злости. Что теперь делать? Князь бил его в самое чувствительное место — в сердце.

— А может быть, колодцы отравили твои ламы? — негодующе спросил он старца, но, уловив строгий недовольный взгляд Егорова, опустил голову, круто повернулся и вышел из кумирни.

«Что же теперь делать?» — негодующе размышлял командир эскадрона.

Из тяжкого раздумья его вывел подошедший хутухта. Тронув гостя за плечо, стал просить, чтобы тот непременно догнал японских лакеев и наказал их именем святого Будды. Сурэндорж печально покачал головой и указал глазами на стоявших у ворот изнуренных коней, как бы говоря этим: «На чем догонять?» Хутухта понял этот взгляд, оживился, взмахнул маленькой ручкой и сказал, что он дарит цирикам Сухэ табун своих лучших коней!