–Сколько тебе лет, Полин? Тринадцать?

–Какая разница? В «Богадельне пост-панка» принимают всех.

–Тебе не стоит здесь находится, ты еще ребенок. – я поднимаю глаза, над сценой висят огромные часы в виде креста, они пробили полночь. – Мне пора.

–Домой? Концерт только начался, давай еще потанцуем?

Я гляжу поверх ее головы, чтобы ни в коем случае не видеть ее лицо. Каждый раз, когда я смотрю на ее разложение, я вспоминаю себя в этом возрасте. Та же компания, переживания и те же способы забыться. Этот детский, ни в чем неповинный голос, который уже говорит такие серьезные вещи, отдается звоном по всему моему существу. Убежать, чтобы больше ее не видеть. Ускользнуть и забыть. Стереть из памяти последние пять лет жизни. Удалить себя из списков Переписи населения. Вычеркнуть свое имя из церковных книг, паспорта матери и раствориться в вечной пустоте.

–Я не хочу, мне нужно домой. – вру я. Никуда я не тороплюсь, никто меня там не ждет.

–Тебе Эрик рассказал, да? – неуверенно спросила Полин.– О том, что он гей?

–Откуда ты знаешь?

–Я видела его с высоким парнем недавно и они целовались.

Мне стало нехорошо и Полин обняла меня своими короткими ручками, но сделала это так порывисто и нежно, что я абсолютно потеряла власть над своим телом и полностью отдалась в руки этому клубочку.

Маленький ребенок, славная девочка. Очередное существо, выношенное лишь из-за страха матери сделать аборт и желания отца любить и быть любимым. При беременности надо выдавать пособие, в котором будет сказано, что ребенок это не средство достижения ваших целей, а самостоятельная единица. В нем будет сказано, что ребенок нужен только тогда, когда родители перестали быть закомплексованными подростками. Кто-то должен был вручить один томик моей матери перед моим появлением.

Глаза Полин залились слезами, верхняя губа трясется, а нижнюю они старается утихомирить зубами. Она шмыгает носом и от слез, и от порошка, кладет голову мне на плечо и плачет. Я глажу по ее длинным черным волосам, прижимая ее к себе, мне самой охота плакать, тем более, что дурманы делают свое дело. Она не плохая, она просто очередная жертва закомплексованных подростков в дряхлых телах.

–Я хожу сюда, потому что здесь мне рады. Здесь, а не дома.

–Я тоже. Но тебе 13 лет, Полин, тебе могут навредить.

–Пускай, хуже не будет. Почему ты ходишь сюда?

Я снова вру ей в глаза, говоря, что в 13 лет ты еще ребенок.

–Раньше все было лучше, раньше все было проще.– неожиданно говорю я. Действие той дряни начинает сказываться на моей откровенности.

–Раньше – было раньше, тебе просто не хватает смелости это признать.– сказала Полин, взяв мое лицо в свои ладошки.– Не номинальное сейчас виновато в этом, а твоя собственная трусость. У тебя есть страхи?

–Да. Страх посмотреть в зеркало и увидеть себя настоящую, повзрослевшую. – твою мать, это дрянь работает лучше, чем эликсир правды. – Мне не вернуть больше никогда ту звонкую яркость детского лица, но я должна гордиться собой, каждой морщинке и вмятине ,каждым прыщиком. Мое лицо это вовсе не досадный привет из прошлого, а своего рода галерея принятых мной решений, свершённых действий. И поступков.

И проступков.

Она вбегает в женский туалет на втором этаже своей школы и отбрасывает колпачок ярко-красной помады. Она красит губы по кругу, пока помада не ломается и не падает на пол. В изрисованном помещении тишина, лишь жадное дыхание смиренной и скромной Сары оглушает эти кафельные плиты.

Она залезает на раковину и расцеловывает зеркало, отражающее маленького забитого монстра, юную, исковерканную красотой девушку, затем плачет. Смеется. Рыдает и растирает по своему детскому лицу маленькой рукой слюни, сопли и слезы, смешивая их с маминой помадой. Смотреть на себя она больше не хочет, слезает с раковины и садится под нее. Дыхание становится ровным, пульс слабым, мысли чистыми.

Голова гудит, словно некий юный умелец сидит рядом и настойчиво играет на тромбоне прямо в мое левое ухо. Он дудит, дудит и будет дудеть, пока все сосуды в моих глазах не разлетятся к чертовой матери. Отражение в зеркале пугает, но я привыкла. Мне уже не знакомо чувство, когда при взгляде на отражающие вещи не становится стыдно или неловко. Сейчас, к примеру, я стою в женском туалете, все мое лицо изрисовано губной красной помадой. Как стыдно, как стыдно.

Порой у меня бывают своего рода припадки. Я не больна, я просто наркоманка. Мне было одиноко в детстве. Свою панацею я нашла в маленьком косяке, который я выкурила за школой. Тогда шел проливной дождь и я немного намочила его, из-за этого вкус стал едким и мне разрывало горло, но я кашляла и курила в надежде, что это поможет мне. С тех пор прошло шесть лет, шесть грёбаных лет как я взываю к этой дряни уже не просто, чтобы не слышать шумы в моей голове, а по мракобесной привычке, что развилась во мне с детства. Говорят, чтобы что-то сильно засело в ребенке до конца жизни, стоит учить его этому с детства. Иностранных языков я не знаю, зато знаю, сколько порошка надо, чтобы не откинуться.

Травка вовсе не наркотик, а лишь мирный протест против узурпации стрессом моей жизни. Все остальное уже зависимость. И эта зависимость подкралась ко мне незаметно. Не помню, в какой день и по какой причине мелкие шалости переросли в крупные синтетические проблемы, но с каждым разом припадки становятся сильнее.

Моя продавщица наркотиков оставляет мне закладки в фонде библиотеки, я слишком часто тут трусь и никто никогда в жизни не заподозрит. Делает она их в книгах русской литературы , а их точно никто никогда читать не возьмет, если он, конечно, в своем уме или не пытается покончить с собой.

В вестибюле библиотеки висят керамические тарелки с изображением геометрических животных, пара натюрмортов и несколько картин, посвященных королеве Виктории. Линии одних шкафов плавно переходят в другие, пыли так много, что она уже начинает мерещиться даже там, где ее нет. Стены с обеих сторон оцеплены рядом полукруглых пилястр, которые создают неповторимую атмосферу, уж не говоря про резные иероглифы на боковых сторонах стеллажей.

Она берет книгу с верхней полки. Старенькая табуретка под ногами трясется, Сара пытается балансировать. Она открывает книгу Горького «На дне» и достает файлик с клапаном в виде красной полоской, в нем три кристалла чистого кайфа, смертельное удовольствие. Ставит книжку на место.

В библиотеку вливается черничный пунш из разных оттенков заката, Сара всем корпусом поворачивается к окну. Как же она любит эти закаты. Улыбается. Перестает. Вновь улыбается. Огромные липы за окном танцуют в такт порывам северного ветра, ночью будет дождь, но а пока что лирическое прикосновение свежего воздуха к коже отдается дрожью и поступлением эндорфина без вспомогательных средств. С этой старой табуретки виднеются даже ласточки за окном, летающие так низко, как только могут летать птицы перед непогодой. Табуретка раскачивается под Сарой, но она не замечает этого и уже почти не старается удержаться. Она встает на носочки в своих старых кедах и тянется всем корпусом ближе к окну, чтобы разглядеть маленьких летающих тварей. Все говорят, что любят птиц, но если спросить их о том, какие эти птицы, то высокопарных эпитетов никто подбирать не будет, каждый назовет их маленькими летающими тварями. Но не она. Она любит даже голубей, кормит их в тайне от всех, не смотря на закон о запрете кормления птиц в городе. Ножка древней, как и вся эта библиотека, табуретки подгибается и Сара летит вниз с высоты в полметра.

Мать всегда говорила мне, что я неуклюжа, как размножение моллюсков и контрацепция,что я попросту мечу яйца всю свою жизнь. Недавно я спросила у учительницы биологии, которая ухаживает за Эриком, есть ли что-то общее у меня и у моллюсков, не наблюдала ли она неких совпадений во внешнем плане или в плане размножения. Метание яиц, например. Не помню, что она ответила мне, но я так и не поняла про яйца.