–Я сидела на полу, держа книгу в руках.– продолжила Полин после небольшого перерыва- В комнату вбежала мама, выхватила Евангилие и ударила меня им. Божья кара? Не думаю. Просто они опять ссорились. Папа ушел, а мама, в попытках найти свет и выплеснуть эмоции, вспомнила обо мне. Она вновь кричала и кричала, она кричала много. Затем села рядом, взяла мое лицо обеими руками и, заплакав, сказала мне, что не любит меня.

В гараж залетела птичка. Мы с Полин, оторвавшись от затянувшейся трагедии, повернулись к ней. Синекрылая листовка, сев на краюшек балки, что-то прочирикала своим птичьим голоском.

–Кажется, она попросила нас не впадать в отчаяние. Отчаяние – смертный грех. – сказала Полин, закуривая третий косяк.

–Не думаю, что она осознанное что-то промолвила. Скорее всего, ей плевать, что говорить. Она красивая, а красивым не обязательно думать.

–Ты не права. Птица – это символ возвышенности, божий знак. Возможно, это ангел, принесший нам добрую весть.

Божий знак прочирикал еще пару фраз и взлетел. Мухи, в страхе, отлетели и дали дорогу этому маленькому птенчику. Птичка, сделав пару кругов, направилась в сторону дверей, из которых валил свежий, пропахший скошенной травой, воздух.

Когда птичка пролетала между дверьми, порыв воздуха оказался проворней и развернулся назад. Двери захлопнулись и маленькая птичка камнем упала на пол. Полин побежала к ней, в надежде что-то исправить, но было уже поздно, птица умерла. Пала жертвой дверного проема.

Маленькая Полин, стараясь привести птицу в чувства, просидела так около сорока минут. Это была уже не птица, а ее собственная жизнь, которая так бездарно и грустно закончилась, не успев начаться. Мне жалко и ее, и птицу, но понимание, что я не в силах помочь обеим, душит мою шею цепкими руками и не дает даже подойти к ним. Я не смогу помочь Полин, как и она этой несчастной птице.

–Она попросила меня умереть. – сказала Полин, сев рядом со мной. В руках у нее все еще мертвая пташка. – Она сказала, что когда я умру, она сможет жить. Что я могу пожертвовать собой ради нее.

–Твоя мать больная дура, как и любая мать в этом сранном городе. В последнее время я замечаю, что Бруднесс – столица больных матерей.

–Она сказала, что мой папа – не мой папа. Что она занялась любовью с другим мужчиной и родилась я.

–Она трахалась с другим?

–Занималась любовью!

–Нельзя заниматься любовью на разок, она трахалась.

–Можно. Возможно она была так влюблена в тот момент, что открылась ему до максимума и забеременела.

–Полин, она просто потрахалась с каким-то левым парнем, потому что твой отец не слабо ей надоел. Она была пьяная, он наверняка под чем-то, по телевизору транслировали Вудсток. Слово за слово, действие за действием, раз, два, три, девять месяцев и ты родилась.

–Когда ты говоришь, все превращается в пошлость и грязь. – сказала Полин, пальцами протыкая дым вокруг себя.

Полин права, когда я говорю, все превращается в грязь. Это не моя вина, просто мир вокруг сделал меня такой. Я, как подросток, являюсь отражением социума, в котором верчусь. Беда в том, что я все это осознаю. Наша разница с Полин в том, что я уже ни на что не надеюсь и ни во что не верю, особенно в человечество. Особенно в человечество города Бруднесс.

Сейчас так хочется снять трубку и позвонить папе. Беру тонкую бумагу цвета слоновой кости, отрываю край до удовлетворительного размера и вытягиваю, бумага пахнет рисом, потому что я знаю из чего она сделана. Звонить мне некому, единственное, что мне остается это изо дня в день, сидя в крохотной комнатушке, набирать рандомные цифры в надежде услышать на том конце провода знакомый голос. Рукой выгребаю из пакетика зеленоватую смесь и добавляю к ней измельченную гвоздику и немного черного перца. Я не знаю его голос. Только брошенные дети могут знать голос родителя, решившего раз и навсегда порвать кровные узы, а я ребенок не приобретенный. Библиотечной карточкой пытаюсь привести смесь в форму, разложив его на зеркале. Луч от зеркала светит мне в лицо, не давая толком разглядеть движение собственных пальцев. Я мну и мну, пока нужная мне форма не вырисовывается и здесь и в отражении. Я брала трубку и звонила, порой мне кажется, что я знаю голос каждого человека в этом городе, а порой мне кажется, что в городе никто вовсе и не живет и все эти одинаковые голоса лишь отголоски моего скудного воображения. Самокрутку крепко не держу, она умело балансирует в моей руке, сгорает равномерно и плавно, доставляя мне некое удовольствие от процесса. Приятней наблюдать за тлением, чем сами вдохи. В комнате пахнет гвоздикой и рисом.

Люблю описывать запахи, цвета и вкусы. Просто если об этом не говорить, то человек никогда в жизни не сможет представить себе картину полностью. Это главная причина, по которой я не люблю кино. В нем нет экспозиции к кадрам, которые летят друг за другом, и становится очевидно, что летят они просто так, без какой-либо смысловой нагрузки. Но мы ведь должна знать, что клубничный пирог на ее столе действительно клубничный, но ты попросту не успеваешь это понять, потому что вот уже сцена их поцелуя, дальше показывают других людей, на которых тебе плевать, ты ведь все еще не понял, был ли тот пирог клубничным. Кино- это обман для низших слоев. Кино пытается показать красивые моменты, не давая им вкуса, запаха, следовательно -не давая никакой цены этим минутам твоей жизни. Ты просто одурманен картинкой, всего-то. Если бы люди распробовали эту жизнь, они бы захотели так же, а все не могут быть счастливыми, это приведет к дисбалансу.

Беру еще бумаги. Отрываю ровно и аккуратно. Вытаскиваю еще немного смеси, добавляю шалфея и немного красного перца. Картины и книги- вот подлинное искусство. В книгах автор опишет тебе пирог более клубничным, чем он приготовится в твоей духовке, а на картину ты сможешь смотреть часами, пока этот пирог не растает в твоем рту. В комнате пахнет рисом и клубничным пирогом.

В комнату входит Агата. Она не верит своим глазам, что я курю прямо в ее доме, по крайней мере, она так мне говорит. Навряд ли она не доверяет зрению, это явно притянуто за уши.

–Не смей больше никогда делать это в моем доме! – повторяет она изо дня в день. – Слышишь меня? Чего ты молчишь?

Если молчу, значит нам не о чем говорить- думаю я, но вслух не произношу, потому что мне негде больше жить и деньги на все это из воздуха не берутся.

Агата вытаскивает из сумки горсть сушенных лавровых листьев и кладет в рот. По ее словам, это успокаивает лучше всего на свете, а еще по ее словам человек никогда не был в космосе и все это лишь заговор с целью заставить поверить человека во что-то большее, раз уж религия перестала справляться с этой функцией. Еще по ее словам нет бездомных, все эти люди- актеры, которые напоминают нам, как важен труд и чем может обернуться лень. С другой стороны она не верит, что в социальном государстве может появиться такой дефект, как бомжи, ведь столько людей впахивают на благо общества, а по сути своей каждое государство социальное.

–Я не выкину тебя из дома, – говорит она, пережевывая лавровые листья, – это слишком просто. А слишком просто – слишком глупо. А ты должна вырасти человеком, а не тем, кем я вижу тебя сейчас.

Действие смеси было в самом разгаре, так что я ее уже почти не вижу. Отсутствие линз способствует расплывчатому силуэту матери. Благословенны незрячие ибо в трудную минуту могут не закрывать глаза на проблему, а попросту ее не видеть.

–Услышала я тебя, – произношу я эти слова, которые не звучат добровольно, она заставляет меня отвечать ей. – Услышала. Больше не повторится. Не повторится.

–Единственная травка, которая может быть в моем доме- укроп, который я выращиваю на подоконнике кухни. Повтори!

–Единственная это укроп подоконнике кухни.

Прячу от Агаты лицо в тени шкафа. На нем выделяется синяк вокруг левого глаза. Этот синяк я получила вчера в одном тайном месте, вроде бойцовского клуба, только удары так получают не намерено.