Четыре минуты, как я пытаюсь порезать этот чертов черствый черный хлеб. Четыре минуты, как я подозреваю, что останься отец в нашей семье, мои проблемы бы уменьшились как минимум вдвое. Например, проблемы с ножами и скрипящими дверьми, это очень раздражает. Особенно по ночам, когда шум прогнивших половиц и свистящих перекладин заглушают собой тахикардию и навязчивые идеи в голове.

Но так уж случилось, что мать решила завершить роман с моим отцом, так что теперь мне приходится находиться один на один с такими сложными вещами, как сломанные предметы и тупые ножи. От отца мне и достался этот нож, ну как мне, скорее всего он просто его забыл, а теперь и не помнит даже о нем. Но чертовски приятно от мысли, что оставляя его в этом доме, отец думал именно обо мне, о моем приближающемся совершеннолетии и об этом чертовом ржаном хлебе, который я так и не смогла порезать. Хотя, я точно даже не знаю, помнит ли отец обо мне. Последний раз я его видела вчера, когда смотрела на себя в зеркало. Мать всегда говорила, что я его копия. А так как я ни разу его не видела, приходится просто в это верить. Я часто смотрю на свое отражение. Улыбаясь зеркалу, улыбаюсь отцу.

Уже одиннадцать вечера, а я все еще не поела, просто потому, что не могу ничего себе приготовить. Я из тех людей, которым проще поесть в кафе или порезать себе вены. Однако делать это таким ножом займет всю ночь, а мне еще сегодня нужно встретиться с моим другом. Спасибо папе, благодаря его уходу из дома, сегодня я не покончу жизнь самоубийством, с таким ножом ни приготовишь, ни умрешь.

Я не собиралась убивать себя, как это делают нелепые зумеры. Им просто скучно жить в век тотальной слежки и вседозволенности, в них никак не может разгореться бунт- важнейший элемент взросления. В период наивысшего эмоционального разрыва отсутствие ринга для выплеска энергии является убийственным периодам в жизни человека. Наши отцы брились и качали мышцы, праотцы курили траву и занимались групповыми утехами, прапрадеды основали целое коммунистическое государство в угоду своим псевдогуманистическим желаниям, а нам остается слушать грустную музыку и тыкать вилкой в вену.

Моя мать всегда умела выбирать продукты и мужчин-первые плесневели уже через пару дней, вторые сбегали раньше, не успевая сгнить. У меня было несколько отчимов и несколько неприятных стычек с голыми мужчинами в маминой спальне, на коридоре, в ванной, в моей кровати.

По дороге к месту встречи стараюсь не смотреть вокруг. Это здание я уже видела и это видела, а даже если и не видела, где-то в городе стоит точно такое же, которое я точно уже видела. В этом здании я родилась, в этом здании родились все мои одноклассники и мамины одноклассники, и одноклассники нашей бабушки и далее по списку. Из этой школы выгнали мою бабушку, спустя некоторое время и мою маму, теперь вот жду, когда и мне небо улыбнется.

Этот обветшалый город наводит на меня тоску, истоптанные дороги просят забыть этот путь и начать новый. Но когда ты рождаешься в городе, подобном этому, твоя судьба предначертана. Отсюда не уезжают. Здесь рождаются, учатся, женятся и умирают, твои похороны оплатят деньгами из-под матраца, которые собирал ты годами. Здесь ты живешь ради похорон. В местном похоронном бюро «Солнышко» есть скидка на двойное место на кладбище, нужно просто прийти, показать штамп в паспорте и минус 25 процентов от стоимости земли вам гарантировано. В таких городах не популярна, избитая донельзя, фраза: «В чем смысл жизни?» – здесь обычно задаются вопросом, как правильно сказать: твое время уходит или твое время уже ушло.

Уже на подходе к месту встречи вижу силуэт моего друга Эрика. Его не исчисляемый рост и пышные кудри выделяются на фоне всего этого банального кошмара и серых, едва заметных, жителей. Когда я вижу его, улыбка сама появляется. Я прячу ее. Улыбка – признак слабости, не улыбаться -единственное волевое решение, которое я могу себе позволить. Прячу улыбку – появляются слезы. Это слезы радости, у меня их вызывает только Эрик, его фотографии и его запах.

В некотором роде Эрик для меня синоним слова добро. Но не то добро, где ты приносишь свою жизнь в сакральную жертву и потом дяди в рясах тебя канонизируют, а спустя некотрое время ты начинаешь мироточить, а скорее такое простое, народное и немного наивное добро. Детское и искреннее непонимание некоторых злых поступков, безнадежная вера во все хорошее против всего плохого и в справедливость. Гуляя по ночному городу, Эрик поздоровается с полицейскими, а я убегу.

–Смотри, что у меня есть! – Эрик показывает бутылку газировки, наполненной наполовину черной жидкостью.

–Бутылка?

–Нет же, Сара. Это ямайский ром, мой отец привез его мне из Китая.

–Твой отец знает толк в ямайцах.

–Попробуй, это вкусно. Как новогодние леденцы.

–Во-первых, я не люблю алкоголь. Во-вторых, твой отец точно бы не хотел, чтобы я к ней прикасалась. Они же все еще проверяют твой телефон в поисках переписок со мной?

–Да, но я их удаляю.– твердо ответил Эрик.

–Какой ты находчивый.

–Ты же пила на прошлой неделе водку, которую принесла та девчонка в школу.-подметил он, криво посмотрев в мою сторону.

–Пила. Мне было противно. Я пила и плакала. Инъекция против злых людей.

–Куда пойдем, Сара?

–Пойдем туда, где еще не были.

–Но мы были везде. Бруднесс маленький город.

–От этого-то и тошно.

И мы пошли. Я поглядываю на его руку. На его большую мужскую руку. Он, наверное, умеет точить ножи. Мне бы это не помешало. Луна светит прямо на меня, освещая мое уродливое веснушчатое лицо. Жаль, что фасад человека- это лицо, а не душа. А может оно и к лучшему.

Мы идем и молчим, мы сидим и молчим, мы говорим и молчим. Каждый раз, когда я пытаюсь что-либо сказать ему, у меня пропадает дар речи. Мне кажется, что я начинаю волноваться, от этого еще больше я начинаю нервничать и в итоге сижу как Эстер перед беглым каторжником. Я поглядываю на небо, стараясь отвлечься хоть на немного от тошнотворного чувства влюбленности внутри меня. Смотреть на небо немного не по себе, там облака бегут, словно за ними гонится Эд Гин. Страшно подумать, каким образом там так ветрено, а где стоим мы так глухо. Ветер бы разбавил наш немой диалог.

–Сара, – задумчиво говорит он, – если бы я был львом, как бы ты отреагировала?

–Эрик, я бы с тобой дружила. – говорю я. Хотя на самом деле я не люблю кошек.

–Сара, а если бы я был львом, который любит других львов?

–Это уже интересней, Эрик. Ты опять начал принимать таблетки, которые тебе дает мать?

–Ты не понимаешь, Сара. – Эрик начал очень нервничать, опрокинул голову назад и завыл. -Ты никогда не понимаешь!

–Кстати, – я, достав из своей большой черной сумки книгу в белой обложке, улыбнулась – Это тебе. Мне передал ее Игорь, Игорь Роджера Вуйчика.

–Кто это? Ты смотрела, что в книге!?

–Нет, не читала. Это же твоё. – растеряно бросила я , не понимая, как он мог такое подумать.-Роджер Вуйчик – владелец бакалейной лавки.

–Его я знаю. Кто такой Игорь и почему он его?

–Потому что он дает Игорю кров и алкоголь, а тот почитает Роджера как отца своего. Отец-то его утонул в болоте, когда тому было около пяти лет. Говорят, что его так и не нашли. Человеком был он скверным, его младшая дочь Эльза рассказывала, что если бы тот в болоте не утонул, она бы его лично так утопила.

–Сара, ты перегибаешь палку.

–Иногда я сумасшедшая сплетница, знаю.

–Они геи?– немного восторженно спросил меня Эрик.

–Мне почем знать. Я в штаны к продавцам не лезу. И тебе не советую.– Кстати, что это за книжка и почему Роджер передает ее тебе ?

–Мама купила, скорее всего, но забыла в магазине.

–Кукушка всегда была забывчивая.

–Прекрати называть мою мать кукушкой !

–Я называю ее так с детства. Ничего не могу поделать, если твои родители похожи на Рябчика и Кукушку.

–Послушай меня, Сара.– слова Эрика прозвучали так грозно, что в воздухе запахло неприятным разговором.