Около арочной двери стоит стул, по всей видимости, из дуба. На нем нет ни сколов, ни, кажется, даже царапин, его привезли сюда недавно, он сильно выделяется на фоне этой заросшей временной сажей библиотеки. По всей видимости, я идиотка, что не заметила его раньше и взяла эту шаткую табуретку.

Редкие щелчки доносятся с улицы, начал накрапывать дождик и стоит закрыть окно, чтобы не намокли книги, но встать быстро я не могу, если вообще могу встать, ноги не слушаются. Я переворачиваюсь на живот и по-пластунски пытаюсь доползти до окна, дальше план не разработан. Ползу так медленно, что успею придумать, как закрою окно, как встану на ноги, как устроюсь на работу и съеду от матери, как назову своих детей и в каком платье меня будут хоронить.

Подтягиваюсь на батареи и толкаю оконную раму, а затем вторую. Они с грохотом захлопываются, но это не на долго, дождь становится все сильней, мне стоит закрыть защелку, иначе они разлетятся и книги станут мокрыми. Но подняться я не могу, ноги не воспринимают команды мозга, они начали костлявый бунт.

За огромными полками с книгами открыто еще одно окно, в другом конце фонда, я слышу как рамы стучат, стараясь сорваться с петель и разбиться вдребезги в цитадели знаний. Поэтому немного передохнув, я вновь ложусь на живот и ползу ко второму окну.

Проползаю под стеллажом, так легче, там я подтягиваюсь за счет ножек, тем самым продвигая свое тело вперед. «Свобода или смерть!»– выцарапано над моей головой. Никогда бы не подумала, что вандалы наносят свои надписи в те места, где их никто не увидит. Через несколько шкафов надпись того же почерка: «Хлеба или свинца!», затем под следующими шкафами: «Свинца или работы!» , «Жить, работая, или умереть, сражаясь!». Я уже не стремлюсь к окну, я ползу под стеллажами в поисках новых лозунгов.

–Французы. – слышу я чей-то звонкий голос.

Молчу. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я ползаю в фонде по полу вся в пыли, упавшая со старой табуретки, когда рядом стоит новый, совершенно исправный стул. А еще где-то там валяется пакетик с тремя кристаллами и красным локзипом.

–Это французские лозунги восставших в Париже рабочих. Им так осточертели условия жизни, что они собрались и требовали. Требовали жизни, а не выживания. – Голос замолчал, я слышу этот человек он шаркает. Двигается он медленно, словно приведение. – Знаешь, забавен человек. Он терпит, терпит, терпит, а потом раз и бунт, кровь, революция. По многим примерам в истории мы знаем, что смерть не приводит к жизни, однако всегда даем произойти трагическим событиям, которые приведут еще к более плачевному результату.

Он знает, что я здесь. Мне следует выползти из-под стеллажа и сказать, что я прилегла отдохнуть.

–Под следующим шкафом будет написано : «Долой эксплуатацию человека человеком!». Я читал эти надписи сотни раз, задаваясь вопросами об их авторе. Приходил сюда с фонариком по ночам и ползал, как ты, пока не нашел ответ на свой вопрос. Меня жутко волновало, кто в этой школе может заинтересоваться судьбой людей, когда-то живших во Франции.

–И кто же автор?

–Некий Франсуа. Он страдал шизофренией. В третьем классе он пропал и больше его никто не видел. Его мать безумно рада была такому развороту событий, ведь она никак не могла понять, что делать с маленьким ребенком, у которого такой взрослый диагноз. Франсуа было 10 лет, но он считал, что ему больше полувека, он рассуждал идеями, обгонявшими развитие его родителей на несколько десятков лет. Он был своего рода Галилеем в своей семье.

–Десятилетний ребенок выцарапывал на дереве лозунги пролетариата, лежа на пыльном полу в фонде старшей школы и никому до него не было дело?

–В начальной школе нет книг Сартра, поэтому он ходил сюда.

–Конструктивно. Однако ты не отвечаешь на мой вопрос.

–Им было легче закрыть глаза на желание и слова Франсуа, чем действительно заняться его здоровьем. Шизофрения не так страшна, как равнодушие.

Отрывками в голове вылезают силуэты архива, в котором я несколько раз словно натыкалась на похожую историю, но что-то оттесняет меня от этих воспоминаний. Я не была в архиве, по крайней мере, так мне кажется сейчас.

–Могу задать тебе один вопрос? – спросил незнакомец немного робко.

–Задавай.

Сейчас он спросит меня, почему я валяюсь на полу и читаю то, что пишут под шкафами. На заборе же надписи я не читаю.

Вру. Читаю.

–Ты вытащила табуретку из-под стула и встала на нее. Почему ты не взяла стул?

Всеми силами я стараюсь вылезти, как можно быстрее и увидеть говорящего, но ноги, словно кандалы, не позволяют сделать мне это быстро. Пока я кряхчу и задыхаюсь от пыли, полка шатается из стороны в сторону, как тот табурет подо мной. Я хватаюсь за дыру в паркете и вытаскиваю свое тело обратно. В бешеном ритме бьется мое сердце. Мне 17 лет, а моему организму лет 70, поэтому все сделать ловко не удается.

–Эй, ты еще здесь? – кричу я как можно громче, но слышу лишь раскатистое эхо в ответ. Прохожу, хромая, всю библиотеку, но не нахожу того мерзавца в ней. Мне стоит вернуться, забрать пакетик и уходить отсюда, пока он не рассказал никому про стул.

От злости или вмешательства темных сил я вскакиваю на ноги, которые секунду назад волоклись за мной как тела людей за колесницей во время казни. Я пробегаю каждый стеллаж, жадно вглядываясь в недры коридорчиков, пытаясь найти незнакомца, но ни его шарканья, ни его самого больше нет.

«Здесь»– вижу я надпись пальцем на пыльном полу и стрелочку под стеллаж. Если этот парень решил поиграть со мной, то толку в этом мало, я не собираюсь больше работать половой тряпкой для этой школы.

Ходить я сюда тоже больше не собираюсь. И под него я не полезу.

–Сара, – слышу я голос нашей библиотекарши. – Ты брала Горького? Он там валялся просто рядом с этими конфетками.

–Да, это мой Горький и мои конфетки.

–Держи. Там сломанный табурет лежит, кстати.

–Да, кто-то сломал его. Я брала крепкий дубовый стул, чтобы достать книгу.

–Я думала, это ты взяла табурет, не заметив стул.

–Нет-нет, что вы.

–А, ну и отлично. Не задерживайся тут. Сара. На улице начинается гроза.

Старушка уходит. Я медленно опускаюсь на колени и залезаю туда, куда указывает стрелка : «Она заставляет меня сжигать внутренний мир.»– написано там. Нацарапано там.

Погода идет на ухудшение, где-то вдалеке уже слышится визг стихии, направленные в сторону нашего города. Или она уже настигла его. В любом случае, легче от этого мне не становится, это только накаляет атмосферу мистерии.

Нет, мне не страшно, мне просто немного жутко. «Я Франсуа, я не болен. Я просто хочу быть любим». Кажется, я начинаю понимать этого парня. Я Сара, я не больна, я просто хочу быть любима. «Свободен каждый пусть будет, кто нуждается в свободе! Мне 10 лет и я нуждаюсь в ней», «Библия пришла к нам для Хаоса и Содомии, так сказала мать.», «Хочу выкинуть себя из окна, чтобы не быть ей.» – здесь сотни записей этого парня, каждая не похожа ни друг на друга ,ни на то, что писал это ребенок. «Я Франсуа, мне восемь лет и я ненавижу свою мать!». Я Сара, мне семнадцать и как я тебя понимаю.

Детская шизофрения это страшно. Все детские болезни это неправильно, дети не должны болеть. Кем была его мать, почему он ходил в обычную школу, кем была его мать, черт возьми? Кем была та женщина, которая не могла успокоить ребенка с диагнозом, не могла спасти его от одиночества. «Зачем ты бьешь меня, мама? Мне больше не больно.» -выцарапано под следующим стеллажом. Его мать была сукой, можете не отвечать. Она кричала на него, била. Злилась на его тупость и лупила его дорогими вонючими тапками по голове. Успокаивалась и проводила ритуал вновь. Не понимала и не принимала, расчехляла свою злость и кидала ему в лицо. Детское лицо.

Сара лежит на полу, сжимая в руке маленький фонарик и плачет. Слезы льются с обеих щёк, попадая в нос, она захлебывается в собственных выделениях. Она светит на надписи и не верит, что не одна она такая. Что есть ещё люди, которых не любят, ненавидят. Не из-за того, что они что-то сделали, отравили собаку или не помыли посуду, а за то, что они родились, появились на свет, выползли из тела матери. Она жалеет уже не Франсуа, а себя. Вспоминает своё детство и не верит, что ещё жива. Не понимает за что.