Ту, благодаря которой, товарищи благодетели-верящие-помнящие так и не узнали, насколько были правы, за глаза называя их убийцами и нелюдями.

Его хватило на пару сотен метров, не считая пути до ворот, потом мир подернулся красной дымкой, а в воздухе запахло сладостью и металлом.

И руки Ская сжались поперек груди, почти ломая ребра в жестком захвате, пока легкие ходили ходуном, а сквозь стиснутые зубы прорывался глухой рык. Проснувшийся зверь хотел крови тех, кто сделал ему больно. Сколько они простояли так, он не знал — отпустило резко, просто сначала вернулся проклятый запах лилий, потом дневной свет, а потом этот свет померк. Как Скай тащил его домой, Алек уже не помнил.

Может быть — только может быть — их не зря считают уродами, выродками, недостойными жить среди людей.

Может быть, они это заслужили.

А может быть, их — вот таких вот — заслужили люди.

И, может быть, это даже хорошо, что его родители никогда не узнают, во что он превратился.

========== Глава 14 — Supremum vale (Последнее прости) ==========

Я ощущал её волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в её руке. — и ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.

(Эрих Мария Ремарк, «Три товарища»)

Красные отблески на стенах, красные тени в углах, красные пятна на потолке. Он застонал, рванулся, но хватка человека, который его держал, была крепкой. Кто-то надсадно кричал в его голове, и он бился в чужих руках, силясь освободиться, сжать руками виски, остановить это безумие. Перед глазами мелькали алые и черные блики, он кричал и хрипел, вырываясь, пытаясь избавиться от самого себя.

Руки на груди сжались крепче, и он отчаянно завыл. Искры разума вспыхивали — он ощущал боль, гасли — проснувшийся, вырвавшийся из клетки зверь поднимал свою голову и требовал крови, чужих жизней, заслуженных жертв. Этот зверь жил в нем.

Этот зверь был им?

Темнота.

Алые сполохи, похожие на пламя. Багровые тени, как лужи крови.

Он резко расслабился, дождался, пока хватка ослабнет и, наконец, вывернулся, кружа вокруг своего пленителя. Зверь видел мир красным. Зверь хотел крови. Зверь хотел его жизнь.

Человек метнулся, пытаясь его поймать. Неожиданно быстро.

Но он отскочил к стене и замер, тяжело дыша.

Грудь ходила ходуном, голос в голове орал все громче, но он не разбирал, не мог разобрать ни слова.

В голове прояснилось, он сжал ладонями виски, и человек напротив чуть расслабился. Он видел это каждом жесте, в положении рук, линии спины. Зверь довольно улыбнулся, и мир опять заволокло алым маревом. Кто-то смеялся, хрипло и громко, из глубины души поднималась волна опаляющей, жаркой ярости.

Они сделали ему больно. Они заплатят за это.

Кто — они?

На периферии зрения что-то шевельнулось, и он отреагировал раньше, чем осознал. Кулак врезался в чьи-то ребра, в живот. Заныли отбитые костяшки пальцев, алый туман стал невозможно, невероятно густым. И зверь вырвался на волю.

Он чувствовал податливую плоть под кончиками пальцев, вкус крови на губах и тепло, такое близкое такое влажное чужое тепло. Зверь играл, зверь забавлялся, зверь мстил, за себя, за него, за нее.

Мысль оказалась неожиданной, и он замер, ощущая, как расползается алый туман и отступает безумие. Он вздрогнул. Мир все еще был красным, кроваво-красным и кровь было всюду — на стене, на его руках, на полу. Он смотрел на свои руки, на развороченную человеческую грудь и судорожно сглатывал, пытаясь справиться с захлестывающим ужасом. А потом посмотрел в лицо жертвы зверя.

И закричал.

Он кричал долго, страшно — но никто не отзывался. Он обнимал и баюкал это тело в своих руках, прижимал к груди, но глаза оставались мертвыми, безжизненными.

И тогда он завыл, вцепился пальцами в собственное горло и рванул. Вой оборвался.

Все закончилось. Только струйка крови стекала на пол, медленно иссякая, пока не замерла совсем.

***

— Доверие, доверие… — он хмыкает, глядя на луну, будто обкусанную с одного бока.

Свет мягко серебрит волосы и накладывает на лицо маску густых полночных теней.

— Это важно, тебе не кажется?

Она смотрит на звезды. Нестерпимо яркую россыпь на небосводе. Не потому, что избегает взгляда на него — просто слишком хорошо знает. Знает, как мечтательно он сейчас улыбается, знает, как дергается бровь и чуть поджимаются губы.

— Доверие переоценивают, радость моя. В конечном итоге, все решают совсем другие вещи.

— Например?

Он пожимает плечами. Они молчат.

— Неужели, ты не хочешь, чтобы он верил тебе?

Он смеется и смотрит на нее, и в этом взгляде бездна усталости безнадежно старого человека.

— Я хочу, чтобы он жил.

***

Сознание возвращалось медленно, вспышками, просветами, искрами в окружавшей его непроглядной тьме. Он будто плыл, ночью, где-то на глубине, и вода качала его, обнимала, баюкала, то выталкивая к поверхности, то утягивая ко дну. Он плыл и сквозь толщу слышал голоса, обрывки слов, невнятное бормотание, крики и шепот.

Скай не чувствовал боли. Непонятный дискомфорт на вдохах и выдохах проходил, искры становились чаще, однажды он даже увидел нестерпимо яркий провал окна, голубую гладь неба и абрис чьего-то лица. Правда, заговорить попробовать не успел — сознание ускользнуло, но спустя бесконечно мало (или бесконечно много) времени вернулось окончательно. Он открыл глаза и увидел потолок, будто резцом рассеченный на ровные пластиковые квадраты. Повернул голову, ощущая ноющую боль в затекших мышцах. За окном темнело. В кресле дремал Блэк: рука бессильно свисала с подлокотника, но из чашки на низком столике рядом шел пар. Скай вздохнул и потянулся, разминая мышцы, потом понялся выше, полусидя, опираясь на подушки.

— К-хх, — звук наждаком прошелся по пересохшему горлу, он закашлялся, а Кирилл встрепенулся, почти подпрыгнул и наклонился вперед, как-то неверяще глядя на него и сжимая подлокотники кресла до побелевших пальцев. — Где я? — наконец хрипло спросил он. — Что случилось?

Блэк закрыл лицо руками и засмеялся. Так отчаянно и безнадежно, что Ская передернуло. Странное предчувствие сжимало сердце и сводило мышцы живота нервной судорогой.

— Кир?..

Друг махнул рукой, откидываясь на спинку кресла. Вздохнул, поднялся и быстро подошел к нему, напряженно вглядываясь в лицо, а потом вдруг стиснул в объятиях, крепко, почти до боли.

— Живой, — выдохнул он и сжал руки еще сильнее. — Господи, я почти не верил…

— Кир? — Скай осторожно освободился от кольца чужих рук и сел на койке, оглядывая самого себя.

Больничная рубашка, слишком тонкие запястья, будто он разом потерял пару десятков килограмм, ноющая боль в мышцах и скребущая — в горле. За окном окончательно стемнело и стекло, словно зеркало, отразило ему его же: недоуменное лицо, взлохмаченные волосы и странные светлые полосы на шее. Как он тут оказался? Что произошло, черт возьми?

Кирилл молчал, а он судорожно пытался вспомнить, но проклятая идеальная память больше напоминала чистый лист, не желая предъявлять на суд ни одной — ни единой — картинки вчерашнего дня. Вчерашнего ли?

— Кир, — повторил он, и Блэк поднял голову, глядя на него какими-то абсолютно больными глазами. — Сколько я тут? И, — он усмехнулся, — что это за «тут»?

— Больница, — друг встал, отошел к окну и уселся на подоконнике, скрещивая на груди руки. — Неделю с лишним. Помнишь что-нибудь?

Скай помотал головой, укладываясь обратно и откидываясь на подушки. Закрыл глаза.

Память, проклятая память.

Тьма, толща воды, белый шум.

Нет, раньше.

Ярко-голубое небо, черный мрамор и белые лилии. Черная ткань и белый пластик маски. Алые блики в серых глазах, серые стены и алая-алая-алая кровь.

Он схватился за горло, заходясь в приступе кашля, чувствуя — как наяву — впивающиеся в горло пальцы, видя над собой безумные глаза, словно окрашенные кровью. Зажмурился, прогоняя видение и приступ паники, силясь не вспоминать то, что сам захотел вспомнить, и отогнать страх. Отчаянный и болезненный страх не за себя.