========== Ars vitae (искусство жизни) ==========

Когда кто-то слишком долго ходит между жизнью и смертью, он начинает чувствовать себя живым, лишь когда смерть дышит ему в затылок.

(Джо Аберкромби, «Первый закон. Прежде чем их повесят»)

Лучше всего он помнил ту ночь, ту самую ночь, когда все закончилось и все началось, когда привычный мир разлетелся на мириады осколков, расцветая огненными звездами на вдруг переставшим быть черным небе. Помнил песню, слышал, закрывая глаза, раз за разом нежный женский голос и темнота под веками — как то самое небо — вспыхивала кровавым пламенем. Потом приходили они — лица и кровь. Вереница лиц и так много крови, она окрашивала алым все вокруг, темнела и скатывалась в каплю, темно-багровую точку, обращаясь в следующее лицо, а потом еще и еще, снова и снова.

Где-то среди этого безумия он видел себя, темные пряди и карие глаза, но образ стекал и сменялся чужими лицами, их улыбками, гримасами, навек застывшими масками боли и наслаждения. В какой-то момент безумный круговорот сменял кровавый рассвет — светло-алая полоса, то ли стирающая, то ли впитывающая в себя остатки боли, а потом он просыпался. Всегда, последний год, последний пять лет — он уже не помнил, когда отсутствие сновидений или традиционно безумные бессмысленные сны-мечты сменил этот непрекращающийся кошмар. Алек пробовал и таблетки, и алкоголь — от крови и их лиц не спасало ничего. Изредка, удавалось подремать днем так, чтобы сон оказался смазанным и нечетким, быть может, сказывалось отсутствие темноты — мертвые, как известно, предпочитают навещать по ночам. Он, впрочем, не сомневался, что лица не менялись. Проклятая совершенная память. Проклятое отсутствие бессонницы для этого работающего как по часам организма.

Он пробовал не спать — терпел до последнего под вой систем мониторинга где-то в глубине черепа, но в итоге чертово модифицированное тело предавало и отключалось само. И — опять и снова — кровь и лица, лица и кровь.

Война закончилась для всех. Кроме него, похоже.

Она осталась жить где-то с ним, в нем, она напоминала о себе запахами пепла и крови, которые чудились во всем, привкусом металла в чае и воде, дрожащими после сна руками и алыми искрами в глубине серых — не карих — глаз. Ему было страшно смотреть на себя в зеркало, чужое лицо неизменно вызывало недоумение и оторопь в первые секунды, а потом отчаяние. Глухое и всеобъемлющее отчаяние от понимания, что ничего не вернуть, что он умер на этой проклятой войне, только почему-то все еще ходит, дышит и смеется над чужими шутками. Кто б сказал — почему?

Рассвет в день парада был особенно кровав.

Алек смотрел на него из того, что осталось от окон той квартиры, в которой восемь долгих лет назад не мог заснуть, глядя на распускающиеся алые цветы начала войны, смотрел — и не плакал. Не хватало сил даже разрыдаться, только сидеть, как и раньше, обхватив руками колени, и смотреть все в то же окно, в то же небо. Почему-то живым.

Под таким небом хотелось смеяться и мечтать, под таким небом должны играть дети и гулять влюбленные парочки, счастливые и невинные. Не они, только не они. Эта мысль не отпускала, она билась в сознании по пути в общагу, стучала в виски, когда он надевал парадную форму и крепил ровными, как по линейке, рядами медали и ордена. Она сжимала в кулак облитые белой лайкрой пальцы, она кривила лицо под маской, которая скрывала его — убийцу и тварь — от людей, ради которых он убивал.

Из зеркальных глубин на него смотрел Алый. Летчик, генерал, герой войны. Серые глаза в прорезях маски горели алым пламенем. Он улыбнулся и отдал честь. Самому себе, своему отражению, стоящему рядом Скаю. Чистому небу за окном, пустому и мирному небу, за которое они умирали.

Они вышли, чеканя шаг: по-другому в этих сапогах даже и не получалось. Между собой здоровались кивками, спускались вниз и становились в строй. Люди кричали и бросали цветы, в Дэна, стоящего в паре метров, прилетела булочка и Алек едва сдержал такой неуместный взрыв смеха.

Они шли, шли и шли. Под бой барабанов, восторженные крики, военные песни. Лица людей мелькали и сливались воедино. Их просили снять маски, но запрет командования пока работал: никто не дергался даже. Ему в руки свалилась алая роза, он поймал-то ее случайно, но вспомнил про вчерашний цветок, забытый в метро, и выбрасывать не стал — обломил стебель, уколовшись до крови, и прицепил к кителю, под какой-то из орденов.

Кто-то закричал:

— Алый! — и он улыбнулся шире.

На манежной площади они остановились, не дойдя до красной. Что-то вещал товарищ главнокомандующий, Алек стоял по стойке смирно и вспоминал всех, кто погиб за эти годы, ровно до тех пор, пока не услышал свою фамилию. Двигаться он начал даже раньше, чем успел это осознать, поднялся на помост и замер — навытяжку — перед человеком, держащим в руках всю полноту власти в их стране и высшую военную награду. «Алая звезда» блеснула тревожной кровавой вспышкой в солнечных лучах. Он чуть не закричал, но покорно склонил голову, пока орден крепили на китель. Улыбающийся главнокомандующий прицепил застежкой розу, Алек под маской скривился, но сказал все положенные слова, поблагодарил за очередное звание, потом отдал честь и четко, на каблуках, развернулся и пошел прочь.

Надо было вернуться в ряды, но он просто не смог себя заставить. Темнело перед глазами, не хватало воздуха. Китель стал невозможно тесным, захотелось дернуть воротник, глубоко и жадно вдохнуть, но он просто шел вперед, ровно, спокойно, сосредоточенно. К ему самому неизвестной цели. Кирилл попытался схватить его за рукав, когда он проходил мимо — Алек отдернул руку и пошел дальше, к дрожащему воздуху и почти прозрачным на солнце языкам пламени вечного огня.

Остановился, глядя на свежие роскошные венки, вытащил розовый бутон, сминая его в пальцах и задумчиво, рассеянно наблюдая, как на белой ткани расплываются розовые пятна. Когда его потянули за рукав, он вздрогнул и обернулся: рядом стояла только девочка лет семи с плюшевым медведем в руках и огромными — чуть ли не больше головы — бантами.

— Привет, — серьезно сказала она, глядя на него широко распахнутыми глазами.

— Привет, — осторожно ответил Алек.

К ним уже спешила какая-то женщина, оживленно жестикулируя на ходу. Судя по всему, мама. И, опять же, судя по всему, девочку ждало лишение сладкого на пару лет и все самые страшные кары, которые только можно придумать. Алек улыбнулся и обнял ребенка за плечи, женщина застыла в двух шагах, не решаясь подходить ближе.

— Ты что-то хотела, маленькая?

Девочка серьезно кивнула.

— Наклонись! — попросила-приказала она и топнула ножкой для внушительности.

Он подчинился, едва сдерживая смех. Девочка встала на носочки и быстро клюнула его в щеку влажными полуоткрытыми губами. Сквозь маску он прикосновения не ощутил, но сам жест трогал почти до слез.

— Спасибо, — она густо покраснела и опустила голову. — Мама говорит, что вы победили, и я увижу папу. Вот!

Последнее слово она почти выкрикнула, пихая ему в руки своего мишку и пытаясь сбежать. Игрушку Алек взял, но и ее не отпустил. Опустился на колени, не особо заботясь о чистоте костюма, заглянул в глаза. Девочка плакала, по щекам катились крупные слезы. Ее мать ахнула и кинулась к ним, прижимая ребенка к себе, Алек посмотрел на нее снизу-вверх, улыбнулся и стянул маску, вытирая вспотевшее лицо ладонями.

— Держи, мелочь, — девочка вцепилась в кусок белого пластика, он улыбнулся еще шире. — Папе привет.

Обратно в строй он возвращался, весело насвистывая, обнимая плюшевого медведя и остро жалея, что не догадался отдать ей не маску, а «Алую звезду». За мужество и героизм, которых у нее было определенно больше, чем у него. Чем у всех здесь стоящих.

Отыграл гимн, зрители зааплодировали, и уходя с площади строевым шагом под восторженные крики толпы, Алек думал, что может быть — только может быть — их не зря считают героями. Может быть, они это заслужили.

Право, жаль, что его родители никогда этого не узнают.