========== Глава 1 — Mea culpa (Моя вина) ==========
…а у тех, у кого она была, — не было сердца. Война превратила его в камень.
(Владислав Шпильман, «Пианист. Варшавские дневники»)
Были вещи, так много вещей, о которых он старался никогда не думать: прошлое, родители, новости, награды, друзья. Скай. Каждый из пунктов этого списка — особенно последний — рождал в груди боль, с которой он был не в силах, просто не в силах справиться. И он старался. И не думал.
Модификация, та самая модификация, которую он проклинал, как ни странно, помогала. Он разбирался долго, копался в себя, как некогда в программах, но смог, закончил — и просто запер все ненужное под замком, отсекая кусок себя и своей памяти, как стеной. Мысль об этом пришла ему в голову еще давно, в части, но реализовать ее помогла случайность. У случайности было имя — Юля. Рыжие волосы, грудной смех и очаровательная улыбка, которую он мечтал разбить в кровь.
Нельзя. Нельзя.
Кирилл заглаживал «вину» за запрет повторной модификации, как мог. Хочешь заниматься исследованиями — извольте. Хочешь сам выбирать направления — вот место директора НИИ. Не хочешь публиковаться — не надо, вот аспиранты, которые с преогромным удовольствием осветят эту тему за тебя. Он очень старался извиниться, была лишь одна проблема — Алек давно ничего не хотел. Только к морю.
А к морю было нельзя. В той же степени, что и убивать людей.
Он тщательно скрывал и от Блэка и от прочих, что знает — почему. Если честно, не собирался узнавать. Просто, в очередной раз услышав на просьбу о загране «позже», психанул и таки сломал архив. Защиты-то там было, особенно из внутренней сети… Сломал и погрузился в чтение десятков и сотен отчетов об опасности модов, таких как он. Аналитических выкладок об угрозах госбезопасности, записок докторов психологических и прочих наук об их нестабильности, о том, что натворят они, оказавшись без контроля.
В отдельной папке были проработанные комплексы мер с комментариями и презентациями: раздача квартир, расчет размеров компенсационных пособий и пенсий. И законопроекты — запрет свободного передвижения, запрет на госслужбу. Дочитывать он не стал. Знать не просто не хотелось — было противно. Противно от того, что составляли все это, ставили под этим визы — такие же моды, как он сам. Чуть другие, да. Они, наверное, не могут закрыть часть себя на ключ, не могут походя разбираться в любых алгоритмах. И, как тот, чье имя нельзя вспоминать, разнести в клочья небольшой дом, они тоже не могут. Недо-моды, недо-люди. Он бы пожалел их, но прочитанное запомнилось, и жалости не было, ни капли. Только отвращение, с каждым днем, каждым законом, каждым решением — становящееся все сильнее.
Алек ненавидел, также страшно и разрушительно, как когда-то умел любить. И столь же осторожно: он аккуратно посещал все предписанные мероприятия, вставляя нужные реплики в нужных местах, не выходил лишний раз из дома и работал, работал, работал. До тех пор, пока наблюдение не ослабло. А потом впервые покрасился в черный и пошел гулять.
Мир не изменился. Люди на улицах жили, улыбались, целовались, ругались. Девочка ела мороженое на лавке в парке, старенькая бабушка гладила пуделя, мужчина в костюме куда-то спешил, а он стоял в тени под деревом, смотрел на все это — и ему не было среди них места. Тогда он впервые позвонил ни Блэку, ни Скаю — Дену. И нажрался с ним так, что наутро с трудом оторвал голову от пола, на котором заснул, а кошка-алька еще сутки воротила морду от уловимого им обоим запаха алкоголя. Ден был счастлив: жена беременна, приемной дочери скоро в школу, работа есть — чего еще желать, и Алек не стал рассказывать ему о том, что вычитал в тех архивах. Ни к чему, ни к чему. Когда болью и яростью накрывало особенно остро, он прижимался лбом к плечу десантника — и отпускало, будто часть захлестывающих эмоций передавалась и растворялась где-то в безбрежных океанах чужих чувств.
Он был счастлив в тот день, несмотря на больную голову и дичайшее похмелье, которое даже снимать не стал. Счастлив, потому что в кои-то веки смог улыбнуться своему отражению, в кои-то веки не хотел выть. А потом позвонил Кирилл.
Ночью, по неустановленным причинам, их сослуживец Денис Киреев убил свою жену и нерожденного сына.
Алек механически выразил свой ужас, свои соболезнования, предложил денежную помощь тем, кто возьмет на себя заботу об оставшейся сиротой приемной дочери, попрощался и повесил трубку. Больше он ни с кем не пил, и под запором, в клетке, оказался еще один небольшой кусок его души.
А в списке запретных тем добавилось два имени. Станислава. Ден.
Его вина. Его самая страшная вина.
Возможно, аналитики, в заметках на полях называвшие таких, как он чудовищами, были не так уж и не правы.
***
Свинцово серое небо нависает над головой, громады туч кажутся почти осязаемо тяжелыми. Вот-вот они не выдержат и прорвутся дождем или градом, и смоет все: кровь, пепел, память. Они смотрят в это небо молча, сигаретный дым добавляет оттенков цвета и запаха, разреженный воздух густой и горько-сладкий.
— Это все ты, ты! — она всхлипывает.
Он усмехается, не отводя взгляда от неба. Глубоко затягивается, медленно выдыхает.
— Я? — голос равнодушный и усталый.
— Если бы не ты, я бы никогда, — она задыхается, кашляет. — Они были бы живы, все они, понимаешь?! Я была бы жива! — она кричит.
А он смеется, глухо и хрипло. Закрывает глаза. Вздыхает.
— Почему ты молчишь? Нечего сказать, да, тварь?!
— Заткнись.
— Ты…
— Я убью тебя, моя девочка, — хрипло и чуть насмешливо, глядя в небо. — Скажи еще слово, дай мне повод, милая. Я убью тебя и буду счастлив, поверь.
Тишина. Первый раскат грома. Она смотрит испуганно и неуверенно, открывает рот и закрывает его, не произнося ни слова.
— Уходи, — наконец говорит он. — Уходи, уезжай, беги. И никогда не говори со мной больше, милая. Иначе я вспомню, что было бы, если бы не ты. Иначе…
Он замолкает. Дождь стучит по бетону, скрадывая удаляющийся звук ее шагов.
— Если бы не ты… — повторяет он минутой спустя и сползает по стене, закрывая лицо ладонями.
***
Звезды сияли ослепительно ярко, пахло свежескошенной травой и дождем. Скай шел и шел вперед, к темному силуэту у стены, пока она не обернулась, вдруг оказавшись невозможно близко. В светло-карих глазах плескались насмешка, нежность и затаенная боль, серебряное колечко в губе поблескивало в лунном свете. Он поцеловал Сашу, отчаянно прижимая ее к себе, она улыбнулась, во рту появился сладковато-металлический привкус крови.
— Если мы не умрем, Влад, ты скажешь мне, как сильно меня любишь? — спросила она.
Алая струйка медленно стекала из уголка рта, Скай смотрел на нее, как зачарованный, смотрел, как она становится шире, как останавливается взгляд, как из ее глаз уходит жизнь. А потом закричал и проснулся, широко распахнул глаза, забыв, что такое дышать, судорожно сжимая в руках покрывало и чувствуя, как тело бьет дрожь.
Безумие, нескончаемое безумие. Эти сны преследовали его уже который год, казалось, хуже некуда, но после триумфального возвращения в Москву кошмары стали только коварнее. В первую же ночь, еще дома у матери ему привиделось искаженное прошлое: детство, дача в далеких краях, доставшаяся от дальних родственников, девочка Оля с соседского участка, ее мама — тетя Нина. Они улыбались, смеялись. Они с Олей танцевали вальс на пустыре под звездами, он обещал ей, что станет летчиком, она смеялась. Потом он наклонился ее поцеловать, но за миг до того, как их губы соприкоснулись, Олино лицо подернулось дымкой. На него смотрели насмешливые светло-карие глаза, серебряное колечко в губе блестело в лунном свете.
И в каждом сне, каждую ночь он целовал ее, и каждую ночь она задавала один и тот же вопрос. И каждую ночь она умирала у него на руках.
Каждую. Проклятую. Ночь.
Три года. Тридцать шесть месяцев. Тысяча девяносто пять ночей боли и отчаяния. Тысяча девяносто пять самых страшных потерь, каждую ночь, как по расписанию. Один и тот же сон приходил под утро, заставляя вскакивать в холодном поту и долго, долго прижимать к лицу ладони, пряча влажные дорожки на щеках от самого себя и самого себя же убеждая, что это уже было, уже закончилось, уже прошло и отболело. Не отболело — напоминал следующий же день, следующий же сон, и все опять повторялось.
