Скоро эти придурки совсем оборзеют и напишут полный свод правил для ветеранов: как жить, как чихать, как сморкаться и как трахаться. Заебало. Он фыркнул, нервным движением откидывая с глаз непослушные пряди волос, и выругался сквозь зубы, под тихий смех Ская. Тот всегда замечал, когда он вот так бесился. И всегда смеялся, утверждая, что в такие моменты Алек похож на маленького мальчика, у которого отобрали любимую машинку и заставляют учить уроки. Логики в этих странных ассоциациях Алек не видел, но смех странным образом помогал расслабиться и собраться, так что за это он мог простить Скаю и много более странные умозаключения. А еще он помнил, как те же руки, которые сейчас тянут его вперед, обхватывали и держали, пока он пытался выплюнуть легкие вместо со сгустками крови. И помнил судорожно сжавшиеся пальцы и биение чужого сердца тогда, когда его собственное уже почти не билось.

Перчатки на руках Ская, плотная ткань кителя, тонкая — рубашки. Они мешали, разделяли, но Алек все равно твердо знал, что эти пальцы, теплые, а маска скрывает легкую полуулыбку. Это успокаивало и помогало хоть чуть расслабиться. На секунду в голове мелькнула мысль о гениальном психологе соцработнике, который отправил Ская к нему, мелькнула — и исчезла, как только взгляд зацепил толпу у кладбищенских ворот.

Люди смотрели на них, и в сотнях взглядов читались сотни чувств: замешательство, восторг, страх, боль, счастье, отчаяние, интерес. Еще два шага — и толпа расступилась с тем громким шепотом, который с некоторых пор сопровождал любое появление «героев войны» на публике. Когда-то, много лет и почти целую жизнь назад, так встречали поп-певичек и других звезд сцены. Сейчас — их.

Глупо все это, глупо. Алек прикрыл глаза и расправил плечи. Смотреть вперед не хотелось, он и так знал, что по краям главной аллеи уже выстроился «почетный караул» из свежепризванных в войска мальчишек, таких забавных и наивных, что было даже непонятно — ржать или ругаться. Мальчишки, стараясь не дышать и не двигаться, во все глаза пялились на них со Скаем, на стоявших чуть поодаль остальных ветеранов, и изредка вполголоса переговаривались, похоже соревнуясь в знании новейшей истории. Было бы смешно, если б не было так грустно, в самом деле. А ему было грустно, очень грустно, потому что, глядя на этих мальчишек, он гадал, сколько таких же оказалось призванными за год, полгода до начала войны. Вспоминал, как такие мальчишки умирали, обжегшись на собственном энтузиазме.

И ведь они не ветераны войны. Они — строчка в учебнике истории. Та самая, где говорится про «множество погибших в первые годы войны». Про них не вспоминают, потому что они не выжили. Почета и славы, о которых сейчас будут напыщенно вещать со свежесобранной напротив кладбищенской церквушки трибуны, им тоже не досталось.

Стоя навытяжку под палящим солнцем, Алек глотал какие-то безумно детские слезы обиды и старался не думать. Он промолчал, когда к ним все-таки пробились вездесущие репортеры, и, так же молча, преклонив колено и прижав раскрытую ладонь к правому плечу, возложил одну из веток на первую попавшуюся могилу, даже не вчитываясь в фамилии, выгравированные на надгробии. Все одно не ошибется — захоронений старше начала войны на этом кладбище не было.

Домой и нажраться хотелось все сильнее.

Алек развернулся на каблуках, и, чеканя шаг, пошел обратно, туда, где топтались большинство его бывших сослуживцев. Кто-то, как и он сам, поспешил избавиться хотя бы от части от неподобающе роскошных лилий, а кто-то — как тот же Скай — стоял, небрежно опустив их к земле, и общался с прессой.

— … они тоже герои, — услышал он чей-то голос.

— Да, — ответил голосу Скай. — Они заслуживают того, чтобы их помнили. И мы будем.

«Слишком много пафоса…» — Алек скривился, и с легкой издевкой пробормотал себе под нос положенные по правилам:

— Почет и Слава…

Но к своему ужасу был услышан. Правда, судя по громогласному:

— Честь и Верность! — от мальчишек-курсантов, сарказма в его словах не заметил никто.

Кривиться под маской было право удобнее, чем без нее. Хоть в чем-то угадали господа-дизайнеры. И людям его гримасы не видны — и он не ограничен в проявлениях чувств. Хотя, если вспомнить, сколько было громких слов, вся суть которых сводилась к: «Вы — не люди. Вы убийцы. Людям будет проще жить рядом с вами, не зная ваших лиц».

Впрочем, с этими аргументами сложно спорить. Он их даже понимал — слишком много крови было на его руках. Право, красные перчатки были бы более к месту. А еще он помнил шрамы на лицах и шеях, тех, кому повезло остаться людьми, еще красные и воспаленные тогда, в первый день мира. Тогда — маски и высокие воротники были суровой, но необходимостью. Сейчас никто и помыслить не мог так «попрать традиции».

Алек, правда, понимал и причины, и следствия. Но простить все равно не мог.

Сунувшегося к нему после его слов репортера Алек отшил вежливо, на автомате, и остался стоять рядом с вещающим в режиме радио другом, рассеянно скользя взглядом по надгробиям. Камни, кресты, звезды, даты, имена.

Столько жизней. Столько оборвавшихся жизней.

Кладбище выглядело ухоженным, образцово-показательным. Ни одной заросшей могилы. Ни одной без цветов. И только редкие — без свечей.

Александров А.А. 2027-2055.

Малюкова В.И. 2030-2054.

Кире…

Алек замер и провел пальцами по гладкой поверхности маски, неосознанно пытаясь поправить уже много лет не существующие очки, моргнул, потом еще и еще. Надпись не исчезала. Две надписи. Четыре даты.

«Показалось», — твердил он себе, впиваясь взглядом в злополучную гравировку и все еще надеясь, что имена чудесным образом исчезнут, испаряться, поменяются. Или, хотя бы, — что это глупое совпадение, и другим будет год.

Или что он сейчас умрет. Прямо здесь.

Но идеальное зрение не подводило: фамилия осталась прежней, имена бликовали позолотой на нестерпимо ярком солнце, но не менялись, а год рождения был тем самым. И у первого, и у второго имени-отчества. Тонко звенела разбивающаяся бутылка, голос диктора перечислял разрушенные районы, горло сжимала давно избытая и пережитая, но такая острая боль. Он обещал им вернуться. Вернулся. Вот.

Руку Ская, легшую ему на плечо, Алек сбросил на автомате, так же, как и отмахнулся от взволнованных голосов, от тех рук, что уже пытались удержать его, перешагивающего через невысокие оградки. Ему надо было туда дойти. До тех надгробий под раскидистой, смотревшейся абсолютно неуместно вишней. До надгробий, где не было ни портретов, ни эпитафий — только черный камень и выбитые на нем имена.

И так же на автомате он опустился на колени, впиваясь в землю пальцами, даже не думая о кипельно-белой ткани перчаток или о том, что на коленях черных форменных брюк наверняка останутся зеленые разводы.

Боли не было. Была пустота. Был голос Ская где-то рядом. Рука, опускающая лилии, разжимающаяся ладонь и дрожащие пальцы. Белые цветы легли в центр могильного камня, закрывая крест. Так было правильнее. Они же никогда не верили во все это…

Он не знал, сколько простоял там так: на коленях, упираясь руками в землю, глядя на цветы — и не видя ничего. Он даже не замечал проходящих мимо людей и папарацци, жадно снимающих столь редкий кадр. Пока Скай осторожно не потянул его наверх, он вообще ничего не замечал.

А потом звуки вернулись какофонией голосов, наперебой интересующихся, что заставило генерал-лейтенанта, известного своим равнодушием к подобным мероприятиям, оказать такие почести ничем не примечательному захоронению.

Он замер, а потом заставил себя холодно улыбнуться — пусть под маской, для самого себя, возвращая остатки былого равновесия, — и шагнуть к выходу, великодушно позволяя всем этим уродам поджать хвосты, расступиться и остаться в живых.

Они не знали, о чем спрашивали, да. Они просто не понимали, но, несмотря на это, быть здесь он больше не мог и не хотел. В конце концов, он знал, что Скай идет следом, оставив свою вторую ветку лилий на соседней могиле, и этого было достаточно, чтобы сохранить хоть каплю самоконтроля. Ту каплю, которая сейчас позволяла ему не бежать, а спокойно идти. Ту каплю, которая не давала скатиться в позорную истерику с битьем морд и посуды.