Равнодушный взгляд — так смотрят на мелких мошек, ничего не значащих ничтожеств. Так Алый смотрел на нее.

— Это не просьба. Ты — вон.

— Кирилл! — капризно.

— Выйди.

Рыжая надула губы и ушла, Алек стоял там же и изучал Кира спокойным, отсутствующим взглядом.

— Три минуты, Кирилл. Что ты хотел?

Тишина. Скай непроизвольно задержал дыхание, Джейк приоткрывал рот, но не произносил ни слова. Это был кабинет Кирилла, институт Кирилла — но, в какой-то непонятный момент главным стал совсем другой человек. Человек ли?

— Извиниться, — наконец произнес Блэк и жестом подозвал Джейка, съежившегося и слабо похожего на самого себя. — Мы были не правы. Джейк позволил себе слишком много, будучи уверенным, что ты совершил то страшное преступление. Но убийца найдена, модификацию проведут завтра — дальше она отправится на работы. Джейк?

— Я виноват перед вами и…

— Вон.

Что-то не складывалось. Что-то было не так, но он не понимал, что.

Джейк не верил, что он остановится.

— Извинения приняты. Еще что-то?

— Нет, спасибо за твое время.

Алек кивнул и пошел к выходу. Остановился у самых дверей, повернулся.

— Как ее зовут?

Блэк нахмурился:

— Кого?

— Убийцу.

— Анастасия, — он вздохнул, прижимая пальцы к вискам. — Серийная, представляешь? Нашли еще три трупа, двое мужчин, одна женщина, не можем опознать двоих.

— Давай фото, — скупо бросил Алек, и Ская почти отпустило.

Это было удачей, это было примирением. Кажется, они все-таки смогут жить нормально. Блэк взял со стола планшет, скользнул по экрану и протянул его Алому.

— Уже даже одна осталась, мужчину нашли в базе.

Протянутая рука отдернулась. Алек смотрел на экран потемневшими глазами, смотрел, не отрываясь, и очень-очень ровно дышал. Слишком ровно.

— Марина, — сказал он. — Ее зовут Марина. Удачи, Скай.

Он развернулся, как на параде, на каблуках и, четко печатая шаг вышел из кабинета. Как будто отдавал кому-то дань памяти.

Кому-то.

Ей?

***

Свинцово серое небо нависает над головой, первый раскат гнома оглушает, а первая вспышка молнии высвечивает их лица — отчаянные и решительные.

— Ты просто не знаешь, что такое ненависть.

— О, милая! — он смеется. — Поверь, я знаю об этом много больше, чем ты.

— Я хочу, чтобы они умерли. Я знаю — никто не виноват, я все знаю, но…

— Но ты хочешь, чтобы они умерли.

— Да, — голос равнодушный и усталый.

— Научись мстить, милая. Жди, жди, когда им будет, что терять. И тогда бей, — хрипло и чуть насмешливо, глядя в небо. — Бей один раз и наверняка.

— Я не смогу.

— Не с первого раза, возможно. Но ты поймешь. И сможешь. В итоге, ты все сможешь.

— Пророк нашелся, — она смеется.

Гремит гром. Дождь стучит по бетону, скрадывая удаляющийся звук ее шагов, но вспышка молнии высвечивает на миг стройную фигуру с гордой, идеально прямой спиной.

— Ты все сможешь, — негромко повторяет он и улыбается.

***

Ему опять снился этот сон. Один и тот же сон, который уже год, которую уже ночь.

Они со Скаем вновь и вновь оказывались в той комнатушке, где стол наползал на кровать от недостатка места, и сидели друг напротив друга. Он видел свое отражение в зеркале напротив — темные провалы глаз, светлые пряди и тонкая струйка крови, стекающая из разбитой губы.

В эту ночь он собирался попробовать кое-что новое.

Он прикоснулся к нему, и сон разлетался мелким крошевом осколков, сменяясь привычным калейдоскопом мертвых лиц и чужой крови. Он смотрел в эти осколки зеркал и называл их по именам, а потом заговорил — и бесконечное движение замедлилось, замерло, будто они, все они слушали его голос и ждали, ждали, ждали.

— Надежда, блять… надежда. Вы читали Фрая? Был такой писатель в невозможно прошлой и абсолютно не нашей жизни. Вернее, те книги, кажется, писала женщина, ну, да не суть. Там было что-то про то, что надежда — глупое чувство.

Оно, и правда, невероятное глупое, а у людей еще и какое-то неправильное, по-моему. Ну, вот скажите, на что мы надеемся? На «счастье»? На «мир во всем мире»? На «кусок хлеба к ужину»?

Это бред. Это просто бред. Есть понятия слишком общие, для того чтобы быть конкретными, и уж тем более их нельзя называть «чувствами». Хотя, наверное, именно эта иррациональная и не имеющая права на жизнь «надежда» и помогла нам продержаться до конца, а?

Ох, к чертям эту философию. Я хочу сдохнуть, а не рассуждать о вечном. Я хочу забыть — и я не умею забывать.

Слушайте, вот скажите мне, какой скотине пришла в голову мысль, что модам жизненно необходима эта гребанная идеальная, совершенная память? Какая сука из воплощавших этот ненормальный проект в жизнь додумалась до ТАКОГО? Я не хочу вас помнить, не хочу. Мне так надоело каждый раз, проходя мимо зеркала, останавливаться и убеждаться, что кровь на руках, на одежде просто померещилась. Что это все чертовы воспоминания, а не реальность.

Забыть. Забыть эту треклятую войну, запах крови, раскаленного металла и пороха — я ведь даже не могу на это надеяться. Никто из нас не может.

А еще я не могу смотреть им в глаза. Этим выжившим и спасенным, с восторгом рассказывающим про ужасы третьей мировой и чужой героизм. Их. Там. Не. Было. Какое же право эти твари имеют трепать языком чужие имена и чужие жизни. Ей-Богу, лучше бы они сдохли: все скопом и в страшных мучениях — это было бы честнее. «Вы же герой».

Я не герой, черт. Черт. Черт!

Я человек. Но об этом все почему-то уже забыли.

Возможно, стоит просто перестать им быть?

— Возможно, — разноголосый шепот.

Смех. Звон бьющегося стекла. Звук шагов. Тишина.

========== Глава 13 — Dis manibusque sacrum (Богам и теням умерших приношение) ==========

… Но мамы рядом нет. Она далеко и не узнает, что сын умирает, его качает лишь мать-земля, успокаивая шелестом деревьев и трав: «Спи, сыночек, спи, любимый!», а вместо креста «За заслуги» на мертвую грудь падает с дерева цветок — его единственная награда.

(Владислав Шпильман, «Пианист. Варшавские дневники»)

Она открывает глаза.

Мир неизъяснимо, невероятно четкий, будто изображение на самом высококачественном мониторе. Она видит каждую нить в паутинке на потолке, каждую трещинку, и эти узоры для нее — и только для нее складывают слово «вечность».

Она видит каждую морщинку и каждый волос на лицах, склонившихся над ней людей. Видит сосуды в их глазах, рисунок радужки, переливы света в глубине зрачков. Их губы шевелятся, но она не слышит ни слова.

Неразличимый на грани слышимости шум.

Оглушающе-громкий крик:

— Сволочь ты, — который к слову «ты» становится тише и нормальней.

— Я, — говорит она.

Пытается сказать, но изо рта вырывается только хрип, в горле скребет. Она медленно поднимает руку и кладет себе на шею, пытаясь размять, сгладить это противное, царапающее ощущение. Сначала ничего не чувствует, потом судорожно закашливается — пальцы сдавливают слишком сильно.

— Я, — хрипит она и закрывает глаза на миг, свет кажется слишком ярким. — Живая.

— Ты… — тишина, всхлип.

Они обнимаются, они плачут, они широко и радостно улыбаются ей.

— Живая…

Она садится в репликаторе, металл холодит пальцы, тянет спину. С трудом сохраняет равновесие, когда перед глазами темнеет, но выбирается и ей помогают дойти до кресла. Они укутывают ее каким-то пледом, и ткань кажется сперва шелковой, а потом невероятно колется. Она сжимает ее пальцами, чувствуя, как трещат и стонут нити, и все никак не может поверить в свою подаренную жизнь. Она пытается молиться, но не может вспомнить ни слова, когда вдруг понимает, что отражение в оконном стекле — принадлежит ей.

Встает, неуверенно шагая ближе, позволяя пледу упасть на пол и не видя ничего, кроме приближающихся глаз. Ее глаз.

Ее?

Пальцы судорожно сжимаются, отражение подносит к глазам кулак. Зажимает рот ладонью.