Я плохо помню эту неделю, все как в тумане. Но, кажется, она расплакалась в итоге и пропала на день. А на следующий день появился Алекс, поздоровался, как ни в чем не бывало, и потащил меня за штурвал, и мы летали, летали, летали с перерывами на ваши посиделки и мою службу. Так прошло полгода, или что-то около того, в этом легком отчаянном безумии, а потом сбили одного из летчиков, и ваш бессменный красный лидер Алекс пожал плечами и на его место потребовал меня.

Черт, знаешь, мне до сих пор интересно, как он протащил эту безумную идею через командование. Полуслепого техника — в летчики. Просто, потому что ему так захотелось.

Я спрашивал у него, не раз спрашивал, но он ни разу не ответил. Так, травил байки на заданную тему, где прекрасный принц — он, разумеется, — сражается с целым взводом злобных драконов в лице высшего начальства. Насосал, что ли?

Скай, честно, я до сих пор не могу понять: ну неужели на всей базе не нашлось более подходящего пилота? Летчика, а не пилота… да, да, я помню. Летчика…

Все равно, Скай, не суть. Я был полуслепым, никакущим по физподготовке, а моя летная подготовка, по сути, ограничивалась экспресс-курсами от самого Алекса. Гражданскую авиацию можно даже не считать, правда, слишком большая разница.

Ладно, не важно. Я просто не понимаю, почему из всех возможных вариантов он выбрал меня. И, наверное, никогда не пойму. Но он выбрал, а грезящий небом я не смог отказаться. Черт, он предлагал мне мою мечту, как я еще, по-твоему, мог ему ответить, если не согласием?

И я сказал «да», удивительно, не правда ли? Сказал, и уже через какую-то неделю притащился на вашу территорию в новенькой форме и с нашивками младшего лейтенанта. Было забавно, особенно, учитывая, кого официально я должен был заменить. Капитан-младший лейтенант, новое слово в армейских званиях.

Хотя, вам, наверное, было еще забавнее… получить такую мелочь вместо нормального аса-летчика. Оскорбление для элитных звеньев, да?

Надо, впрочем, отдать вам честь: вы никак не проявляли своего недовольства, если оно и было. Меня доучивали. Всей толпой. Объясняли, что к чему, чем построение «альфа» отличается от «гамма» и «бета», как правильно в двух фразах перестроить все звено. Как реагировать на команды и куда надо нажать, чтобы не сдохнуть от перегрузок. Меня готовили командовать теми, кто был много старше и опытнее, и подчиняться — им же. Просто, потому что таков был приказ. Потому что так сказал командир звена, а его слово — закон.

Я, наверное, поэтому и не стал хорошим солдатом, Скай. Я не умею выполнять бессмысленные приказы. И не умею их отдавать.

Но я, как всегда, отвлекся.

Меня тогда тренировали сутками напролет, помнишь, не пуская за штурвал до последнего. Полетную практику я наверстывал с Алексом ночами. Он матерился, подсаживая меня в кабину и заставляя продрать слипающиеся глаза. Матерился, но не спорил с вами до тех пор, пока не осталось иного выбора. Первый вылет… ох, я помню свой первый вылет. Рядовым звеньевым. Помню это чувство, когда малейшая вибрация машины отдается в спине и затылке, а если смотреть прямо, только прямо — кажется, что это у тебя выросли крылья и ты летишь. Потому что не видишь ничего — кроме неба… чистого, голубого неба, того самого, которое уже почти невозможно было разглядеть с земли. Небо, которое я видел в окнах части, было желтым от пепла, вечно затянутым облаками и туманом. А это — это был чистейший голубой цвет, тот самый, который уже практически забылся, про который так любят писать плохие поэты.

Я плакал там, Скай. Глотая слезы и стараясь говорить спокойно, я вытирал глаза и смотрел на это небо, понимая, что даже если этот полет станет для меня последним — я умру счастливым. Это было такое странное ощущение…

А потом были чьи-то шутки в наушниках и раскрывающиеся огненные цветки на фантастически-голубом фоне, кажущиеся анимацией из плохой компьютерной игры. Они выглядели так ненатурально. Но они были. И я был одним из тех, кто рисовал их по нежному холсту небосклона.

Красиво говорю, бля… — смех. — А еще тогда у меня ныли виски, слабенько так и противно. Я еще понятия не имел что такое перегрузки, давление и прочая хрень, но, уже когда мы вернулись на базу, словил отходняк в полной мере.

Официально я ушел в медблок на осмотр. На деле — я свалился без сознания у них на пороге, выкашливая собственные легкие, и с полопавшимися сосудами везде, где только можно. У меня из болезней был полный набор, при котором летать противопоказано в принципе, но Алекс изволили договорится, и на эти «мелочи» закрыли глаза.

Когда я очнулся, врач выдал мне горсть таблеток, прочел лекцию о том, как мне не надо летать и за чем надо следить, раз я не желаю внимать гласу рассудка, и отпустил на все четыре стороны. Ну, то есть к вам на пьянку, которая по негласной традиции следовала за каждым вылетом.

По идее, кстати, пить нам было нельзя, но командование, естественно и на это закрывало глаза до тех пор, пока мы оставались адекватны и боеспособны.

А потом вообще дожди начались, помнишь? Никаких вылетов, только пьянки. Мы с Алексом прятали нормальный алкоголь на складе, бегать за ним под ливнем — тем еще удовольствием было. Кстати, одну из наших вылазок ты даже застал. Кричал еще, ругался. Но два дебила — это сила же, нас не остановить, так что сбегали, вернулись, а вы нас еще и в душ впихнули, добрые люди.

Знаешь, мы с Алексом вдвоем в душе. Такие, краснеющие и смущающиеся, стоим и стебемся на тему «спинку потереть» — и тут врываешься ты. Ну, он и потер, а потом ты так на меня смотрел… Я не видела, кстати, Алекс рассказал, а я только и могла засмеяться, потому что ничего больше не оставалось. Только смеяться и краснеть где-то в глубине души, только бояться до жути, до дрожи. Тебя бояться. За тебя.

Я напилась в тот вечер, до жути напилась. Трезвой я бы никогда не стала с ним целоваться. Трезвой я бы никогда не стала петь. Особенно глупые, девчачьи песни о героях совсем другой войны.

Слезливая херня для западающих на солдатиков девочек, а вы почему-то молчали. Молчали и смотрели на меня. Когда ты встал и ушел, мы — мы все — молча, смотрели тебе вслед, а потом, не сговариваясь, разошлись. Блэк что-то говорил Алексу, поймав его в дверях, и, когда я протискивался мимо них, схватил меня за рукав.

«Это было жестоко», — сказал он мне.

А я улыбнулся, выдернул футболку из его пальцев, кивнул и ушел. Спать. К тебе. И, знаешь, мне кажется, вот это — было жестоко.

***

— Надо признать, это становится опасным.

Он кивает.

— Стоило остановить их раньше, но командование полностью поддерживает его решения.

— Они бывают обоснованы, — голос становится немного ехидным. Четко выверенное количество, полграмма до презрения. — Желаете поспорить?

Он пожимает плечами.

— Я признаю его таланты. Но и вы должны понимать, что отсутствие контроля становится рискованным. Они не люди.

— Вы тоже.

— Я тоже, — улыбка, краешком губ.

Только пальцы сжимаются в кулак.

Он тоже. Тоже. Тоже. Тоже.

***

Занимался нежно-розовый рассвет, Марина сидела по-турецки прямо перед окном и смотрела как сиреневый переходит в розовый, как появляется на горизонте ярко-алая полоса, плавно превращающаяся в оранжевый — и над городом взошло солнце. Ей не спалось, и она подставила лицо этим первым лучам, думая и думая над тем, что услышала.

Пять дней. С того разговора, с той ночи предельной невозможной откровенности прошло уже пять дней, а ей все еще было… странно. Не страшно, не больно — все эти чувства накрыли моментом и прошли. А жалости почему-то не было вовсе. Может из-за его слов:

— Не жалей меня, не смей меня жалеть.

А может из-за того, что несмотря ни на что — она помнила, кто он такой.

Его история была страшной. Жуткой даже. Но, наверное, единственно возможной и правильной. Иногда в эти дни она жалела, что ее услышала, иногда — была счастлива. И всегда признавала, что только благодаря всему этому наконец-то поняла, что он имел в виду. Быть человеком…