Мальчик был смелым или глупым, а может, и то, и другое.

— Я сказал тебе замолчать, — Алек улыбался, подходя к ним, обнимая трясущуюся женщину, он улыбался так же, как в далеком прошлом с чужим ножом в руках. Светло и радостно. Смертельно. — Выметайся!

Не просьба — приказ. Журналисты шумели и сосредоточенно строчили в планшетах. Сенсация, мать ее. Блэк вцепился Алеку в предплечье, Скай заметил это краем глаза, но тот скинул его руку, раздраженным, привычным жестом.

— Вы ее любовник, да? Роман с женой командира за его спиной, вы давно вместе? Теперь вы сможете пожениться, вы рады? — мальчишка продолжал тараторить, подписывая себе приговор, и только Алек знал, смертный ли.

Скаю хотелось зажмуриться, чтобы не видеть этого, заткнуть уши, чтобы не слышать, но он смотрел, стоял и смотрел, как Алый улыбается еще шире, гладит вдову по волосам и отодвигает ее в сторону, шагая вперед. Он должен был остановить его, но лишь обнял слабо улыбающуюся женщину, глядя, как облитые белой в зеленых разводах тканью пальцы смыкаются на чужом горле и отрывают незадачливого журналиста от земли.

— Закрой свой рот, щенок. Убирайся отсюда. Иначе, честью клянусь, ты захлебнешься собственной кровью.

Мальчишка кулем упал на пол, Алек, обтерев ладонь о штаны, подал руку вдове и отвел ее в сторону, а Скай, наконец, выдохнул, и в воцарившейся с началом короткой и прочувствованной речи его друга тишине этот выдох прозвучал невозможно громко. Следом отмерли и все остальные, кто-то возмущенно шептал, кто-то помогал подняться потирающему шею глупому мальчишке, Блэк за что-то отчитывал Джейка. Скай не прислушивался ни к чему, глядя в угол, где женщина в черном, смеясь, рыдала на груди мужчины в мундире, с орденами и без маски на лице.

Защитить эту женщину — единственное, что они могли сделать для генерала. И даже это осмелился сделать только один из них. Что за ирония? Скай отмахнулся от пары отчаянных — особенно учитывая произошедшее — папарацци и пошел к Алеку, который, похоже, решил не возвращаться к своему месту в почетном карауле, но друг смылся раньше, чем он добрался до места назначения. Скай пытался поймать его раз за разом, хоть на пару слов, но Алек неизменно ускользал, оставляя ему своих собеседников, которые прямо-таки жаждали познакомиться с прославленным летчиком. Будто только что рядом с ними не был другой, не менее, к слову, прославленный.

Алый перестал убегать лишь к концу вечера, когда Скай и охотиться-то за ним перестал. Просто вдруг они оказались рядом в нестройной толпе внимающих речи Блэка, а после — какого-то чиновника, оставшегося безымянным. Он говорил, говорил и говорил, а на Ская волнами накатывала боль и глухая тоска. Он называл имена погибших, рассказывал истории из жизни, а Скай вспоминал другие истории и другие имена. Вспоминал людей, у которых не было похорон, у которых и могил-то не осталось, ничего не осталось, кроме памяти. Их памяти и их боли. Алек нащупал его ладонь и вцепился в нее, но Скай не почувствовал боли, только сжал в ответ чужие пальцы, слушая громкие и пафосные слова.

Родина его не забудет. Ха! Родина забыла их, Родина всех забыла. Сотни и тысячи жизней, тонны крови, ушедшей в землю, миллиарды безымянных жертв. Они победили — и все осталось в прошлом. Наверное, и им бы стоило, да не сложилось.

— Судьба — мерзкая сука, — задумчиво бросил Алек на выходе.

Улыбнулся вдове, саркастически поклонился Блэку.

И приложил к лицу белый пластиковый овал.

========== Глава 8 — Argumentum ad ignorantiam (Довод, рассчитанный на неосведомлённость собеседника) ==========

Память согревает человека изнутри, и в то же время рвет его на части.

(Харуки Мураками, «Кафка на пляже»)

Она действительно никуда не ушла. Он не удерживал, молчал. Ключи лежали на барной стойке, и Марина могла бы, наверное, просто взять их, открыть дверь и выйти. Убежать как можно дальше от этого места, этого человека и этих слов. Но она осталась, сама не зная почему. Позвонила маме, предупредила, что поживет у друга — Алек вздрогнул на этих словах — потом полезла в холодильник. Он улыбнулся, мягко отодвигая ее, и сам приготовил ужин, а потом сидел рядом и все также молча наблюдал как она ест.

Ни слова, ни единого слова он так и не произнес ни в тот день, ни вечером следующего, когда вернулся то ли с работы, то ли еще откуда. Готовил еду, уступил диван, выдал пару футболок — и ни единого слова. Она не возражала, впрочем, думала. Над его жестоким и честным вопросом. И правда, почему? Кто и когда сказал ей, с чего она вообще взяла, что все эти люди, убивая, умирая — думали о них? Кто-то и вспоминал, быть может, но все? Всегда?

Следующей ночью она долго лежала без сна, пытаясь представить себя на их месте. Что, если? Вот она, на войне. Вот умирает мама, умирают друзья и фронтовые и нет, умирают знакомые, родственники. Что ей до людей, которых она гипотетически может спасти? Какое они имеют значение?

«Никакого», — шепнул кто-то в голове, и Марина заплакала беззвучно, прикусывая подушку, чтобы не разбудить Алека. Тщетно: прохладная тяжелая рука легла на лоб. Он осторожно притянул ее к себе и обнял, усадил на колени, укачивая и успокаивая.

— Тише, девочка, тише.

— Ты… — она шмыгнула носом и вытерла глаза тыльной стороной ладони. — Ты был прав, извини.

— Я?

— Тебя и не должно это волновать. Я дура. Это мы должны просто быть вам благодарны, потому что несмотря ни на что — вы там остались. И победили. Не ради нас.

— Наивная, глупая девочка. — он улыбнулся. — Я рад, что ты живая.

— Ты человек, Алек, — она всхлипнула и снова вытерла слезы. — Кажется, мне не надо тебе помогать.

— Спасибо, милая.

Фраза опять отозвалась болью и отчаянной грустью где-то глубоко внутри.

— Будь счастлива, — еле слышно прошептала она и услышала тихий мужской смешок. — Нет, просто. Мне это сказал Алый, я в школе еще училась…

— Ага.

— Я серьезно!

Она шлепнула его по руке и встала, пошла за водой, но Алек опередил, налил в стакан, дождался пока она напьется и забрал его. Странно улыбнулся, глядя ей в глаза.

— Косички, розовая блузка и красная роза. Да, я помню.

— Я серьезно! Ты… — она осеклась и вдруг пошатнулась, хватаясь за барную стойку. — Ты — что?..

Алек улыбался, скупо и чуть печально, глаза мерцали в темноте.

— Я помню, Марина, — шепнул он и улыбнулся шире. — Можно не представляться заново, да?

Сознание она все-таки потеряла. Ненадолго вроде, но очнулась уже на диване. Алек сидел на полу рядом с кружкой кофе, и как он его делал, Марина не помнила.

— Алек?

Он повернулся и протянул ей вторую кружку:

— Будешь?

Марина кивнула. Села, забрала кофе, на автомате сделала пару глотков.

— Алек, ты… ты это… — мысли путались, заплетался язык.

«Я помню». Помнит, помнит… Розовая блузка, она же действительно была тогда розовой, и косички были, которые он безбожно ей растрепал. И роза. Безжалостно обломанная роза, приколотая к кителю орденом… Она вздрогнула и с трудом удержала кружку, глядя на алую звезду, небрежно брошенную на журнальный столик, мерцающую алыми бликами в свете луны. Алек проследил за ее взглядом и криво усмехнулся:

— Порой мне кажется, что этим орденом меня прокляли. Хотя, по сути, все самое плохое случилось много раньше, Марина.

«Ты еще можешь уйти, девочка».

Нет, не может.

— Когда? — тихо спрашивает она.

Алек улыбается и запрокидывает голову, глядя в потолок или в прошлое.

— Когда умер Алый…

***

— Ты изменилась, девочка, — он улыбается, и чужая улыбка вторит ему, словно кривое зеркало.

— Скучали?

— Надеялся.

— Надежда — очень глупое чувство.

— Или не изменилась.

Они смеются.

— Вы живы, — тихий голос, боль в нем такая густая, что ее можно черпать ложкой. — Хотя бы вы живы.

— Живых — больше, чем ты думаешь.

— Мертвых — больше, чем думаете вы.

Тишина.