Войны ведут государства, Скай, не люди. Они, так же, как и мы, были просто солдатами чужой войны, разменными монетами. И должны были или вернуться с победой — или не возвращаться вовсе. У них не было выбора, и они кидались на лезвия, зажатые в наших руках, и умирали. С криками, хрипами, стонами.

Я помню: у меня свело пальцы, я слишком сильно сжимал нож. Я помню: металлический привкус во рту. Я помню: тяжесть чужого тела.

Помню, как отшатнулся назад, когда кто-то из них с криком побежал на меня. Отшатнулся, зажмурился и выставил вперед руки с зажатым клинком. Я готовился умереть, Скай, но умер он, напоследок распахав мне плечо. А потом пришли летчики, у которых были патроны, были такие же ножи, как и у меня, у нас всех, и которые не страдали тонкой душевной организацией — они добили оставшихся.

А потом все закончилось, и они — технари, медики, повара — блевали там же у стены, вытирали губы руками, видели на них кровь и сгибались снова. А я стоял, все еще сжимая этот треклятый нож сведенными пальцами, по которым стекала моя и чужая кровь. Смотрел вперед невидящими глазами и плакал от бессильной злости на свою же слабость. Меня увел Алекс, кажется. Разжал пальцы, отобрал нож, потащил в санчасть, чтобы меня зашили.

Шили почти наживую, а мне не было больно. Я смотрел на них — а лица сливались в одно, и я не разбирал голоса. Алекс тогда, вроде бы, сел на корточки и заглянул мне в глаза, что-то сказал, а когда я не ответил — отвесил мне пощечину со всей дури. И бил, бил, продолжал бить, пока я не попытался ударить его в ответ. Тогда он засмеялся и, обхватив меня за шею, прижал к своей груди. А я кусал его пропитанную потом и кровью футболку и выл, рыдал от запоздалой боли. До сих пор не знаю — физической или нет.

Впрочем, за свои синяки после я на него не в обиде. Это было… это просто было. И хрен бы с ним, но, бля, Скай, потом нам, всем нам, надо было научиться жить с проклятыми, наполненными кровью и чужими криками снами — и вот это уже было в разы сложнее. И психологи, с постными лицами объясняющие нам, что произошедшее было не более чем роковой случайностью, которую никто не мог предугадать и предотвратить, и что мы ни в чем не виноваты, не вызывали ничего кроме отвращения. К ним, к самим себе. Мы убивали, мы. А они пытались нас оправдать, и это было даже хуже, чем то, в чем были виноваты мы.

На встречах с этими «горе-лекарями душ» я тупо кивал в ответ на всех их фразы и соглашался, что в этом нет нашей вины, что все в порядке, что меня это, конечно, до сих пор ужасает, но все хорошо. Я говорил: «Да», — и брал пачки снотворного и успокоительного, которые отправлялись в ближайшую мусорку, а ночами — ночами я видел их лица и слышал их крики. А когда просыпался… мне казалось, что мое лицо мокрое не от слез, а от крови. Это было сумасшествие, Скай.

Но это было в тысячу раз честнее, нежели свалить всю вину на «обстоятельства» и простить себе их смерти. Они сейчас рассказывают мне о нашей аморальности и беспринципности, эти странные люди. Они говорят, что я — мод, что я слишком сильно изменен, что пострадала психика, но это не моя, блядь, вина, Скай. Не моя. Вина тех, кто тестировал на нас недоработанную технологию, тех, кто не провел должных исследования.

Исследования, прикинь. Вот лежу я такой красивый, истекаю кровью из всех мест, знаю, что меня могут спасти, а мне: «Извините, тестирование еще не завершено, подыхайте, уважаемый, подыхайте».

Впрочем, неважно. Просто, когда я с ними разговариваю, Скай, мне вспоминаются те психологи, которые рассказывали мне про «случайности» и «обстоятельства». И мне безумно хочется рассказать им эту историю и спросить этих гениев мысли, кто тогда был виноват. И почему они-люди рассказывали мне-человеку, что, в общем-то, нет ничего страшного в чужой смерти, когда это смерть врага.

И я хочу спросить у них, если все так, то как я, нелюдь поганая, должен определять, кто враг, а кто — нет. Но я молчу, Скай. Потому что этого вопроса мне не простят, да и сам я себе не прощу, если именно он перевесит всю их толерастию, и нас решат просто по-тихому вырезать.

Я так и не научился убивать спокойно, Скай. Ни своих, ни чужих.

Но вот просто убивать — я научился очень даже хорошо.

Опыт сказывается.

***

Солнце нещадно жарит, и он вытирает струйки пота, сбегающие по шее. Косится на небо, но ни облачка, идеально чисто. Если не считать цвета.

— Что ты хотел?

— Зачем она тебе?

— Какая разница, дружище. Хочу.

— Ну так трахни и успокойся.

— Грубо, — он морщится.

— Ну извини. Она меня раздражает.

— Ну так подрочи и успокойся, — он хлопает его по плечу, разворачивается и уходит.

***

Скай работал, когда ему позвонили. Ну, как работал. Сидел и листал спецификации последней модели. Он уже наизусть мог рассказать содержимое всех этих подшивок, но госорганизация — на изучение спек было отведено определенное количество нормочасов, и раньше бы его в машину все равно не пустили. Так что сидел и листал, считая тянущиеся секунды, чувствуя их, будто каждая была песчинкой, а часы стояли перед ним. Временами он закрывал глаза и видел их, как наяву. Большие и вычурные часы, и песчинки, летящие вниз и с мягким шорохом приземляющиеся к горе своих товарок по несчастью. Впору бы сказать, что он сходит с ума, но это было не безумие — просто безделье. Безумием были сны, яркие, живые. В них к нему приходил Алек и говорил, говорил, говорил.

Скай уже с трудом отличал явь от этих снов. А главное, он не понимал, когда они начались. Их первый разговор, тогда, в пьяном бреду. Это — было? Или тоже приснилось? Реальность и ночные грезы переплетались в причудливом танце, а собственные мысли и ассоциации казались чужими. Иногда он видел в зеркалах чужое лицо. Алека. Это было двойным безумием, особенно после того, как ему приснилось выступление на какой-то конференции, где он был им, а на следующей день — Скай увидел это в новостях. И Алек смеялся ровно там, где смеялся он-Алек в своем сне, и говорил ровно те же слова.

Алла сказала: «Бред!» — и засмеялась, когда он пришел к ней жаловаться, но в ее смехе Скаю слышалась нотка фальши и паники. Она боялась, она отчаянно боялась. Скай только не мог понять, чего, а на прямой вопрос девушка снова засмеялась и начала твердить, что он придумывает херню. Он даже спорить не стал. Выпил с ней кофе, поболтал ни о чем и ушел, чтобы уже не вернуться, даже когда сны стали кошмарами.

Алая умирала, вновь и вновь, а он ничего не мог сделать. В реальности это было не так, но бред на то и бред, чтобы не иметь ничего общего с реальностью. Во сне причудливо переплетались смерти: Алая, Алый, Алекс. Он видел кровь, стекающую по подбородку, видел осколки, глубоко впившиеся в тело, и яркую вспышку в небе — венец всего и конец страданий. Он просыпался с криками, с воплями, в холодном поту. Он курил, сжимая сигарету дрожащими пальцами, раскачиваясь под никому, кроме него, не слышную музыку, и засыпал, чтобы — опять и снова — увидеть чужую кровь и чужую смерть.

Когда-то, много лет тому назад, Блэк и Юки в один голос твердили, что ему невъебенно повезло. Его не мучили кошмары. Теперь кошмары не мучили их, а он сходил с ума, видя — нет, не сотни и тысячи убитых невинных — лишь одну смерть. Ее. И сердце каждый раз билось на части с хрустальным звоном, а он, в конце сна, силился сложить из этих осколков слово вечность, чтобы услышать голос Алека, хриплый сорванный шепот, рассказывающий о боли и о войне. Такой, какой знал ее он, не Скай. И от этого голоса становилось еще больнее.

Звонок оторвал Ская даже не от спек, скорее от тщетных попыток вспомнить прошедший сон. Он поздоровался, на автомате, не вслушиваясь в ответные приветствия. Голос в трубке говорил долго, цветисто желая ему хорошего дня и вежливо интересуясь самочувствием и степенью занятости. Он пробормотал что-то в ответ, при большом желании это можно было принять за разрешение продолжать отвлекать его от работы и сумбурных мыслей. Желание, похоже, было. Скай воспринимал чужие слова, как фоновый шум, ровно до тех пор, пока голос не произнес фамилию приснопамятного генерала авиации. Его словно током дернуло — выпрямился, вытянулся и увеличил громкость, забывая, как дышать. Потому что этот звонок был приглашением, вот только, к сожалению, не на ковер. Хотя, когда Скай услышал слово «похороны», он не поверил сперва, так, тупо согласился явиться, глядя в стену невидящими глазами.