— Привет, милая! — светлые пряди закрывали пол-лица. — Я жутко соскучился, поехали?

Марина всерьез собиралась закричать в тот момент, но увидела его глаза и сглотнула.

Предгрозовое небо и светлая сталь, неуловимая боль и легкая насмешка.

— Боже, ты меня напугал, — протянула она, улыбаясь, только голос чуть дрожал и срывался.

Алек улыбнулся в ответ и повел ее к припаркованной на углу белой машине. Усадил на переднее сидение, пристегнул, шепнув: «Извини». Сел за руль и сорвался с места. Марина молчала, искоса изучая его профиль, минут с десять, наверное. Не могла определиться ни с словами, ни с вопросами.

— Почему? — спросила она пятью светофорами спустя.

Алек улыбнулся, не отводя взгляд от дороги.

— Люди. Короткая же у вас память.

— Я не…

— Мне нельзя говорить с тобой, я же говорил.

Марина замолчала, собираясь с мыслями.

— Куда мы едем?

— В одно красивое место, — он снова улыбнулся. — Мне вид нравится, по крайней мере.

— К тебе домой?

Улыбка стала шире. Алек, наконец, повернулся к ней на мгновение, смерил изучающим взглядом и кивнул.

— Ничего не понимаю, — вздохнула она и уставилась в окно.

Мимо проносились магазины, дома, деловые центры, небоскребы. Алек гнал, явно нарушая, но ничуть об этом не волновался. Наслаждался скорее.

— Любишь скорость?

— Люблю. Говорят, ты меня искала.

А еще он любил перескакивать с темы на тему. Марина возмущенно фыркнула, потом переосмыслила фразу и повернулась к нему.

— Откуда ты?..

— Кирилл доложился, — он поймал ее недоумевающий взгляд и поморщился. — Неважно. Я сказал, что с тобой спал. Это предпочтительнее, чем увидеть тебя у СБшников.

— Алек…

Она пыталась подобрать слова, но не получалось, совсем не получалось. Он перескакивал с мысли на мысли и самым сложным — было угадать пропущенные части. Кирилл — начальник или друг? Или кто? СБ?

Алек предупреждал, что ему нельзя с ней говорить. Запрещено?

Запреты и СБ в одном уравнении складывались в два варианта — коммерческая тайна или гостайна. Он говорил, что военный, значит…

— Государственная тайна? — голос слегка дрожал, она сама себя за это презирала.

Алек кивнул.

— Ты…

— Помоги мне, — вдруг хрипло попросил он. — Пожалуйста, Марина.

И она не смогла отказать.

Он жил под самой крышей. Роскошные апартаменты на семьдесят втором этаже, панорамные окна — город как на ладони. Черный металл, темное дерево, белый с черными прожилками пол. И красный диван, широкий и глубокий — как пятно крови посреди этого монохрома. Марина вздохнула, глядя на пейзаж за окном, потом еще раз обвела взглядом квартиру, отмечая небрежно брошенные в угол вещи и выглядывающую из-за низкого столика кошку.

— Вообще, я бы сказала, что такие цвета отрицательно влияют на психику.

Алек засмеялся, открыл холодильник и достал две бутылки воды.

— Спасибо, доктор. Переделать в нежно розовый или нежно голубой?

— Салатовый. Благотворно сказывается на настроении, знаешь ли.

— Я еще солнышко на стене нарисую, — он улыбнулся и растянулся прямо на полу, подсовывая под голову снятую куртку.

Тонкая футболка подчеркивала мышцы. Он больше не казался ей хрупким, скорее наоборот. Забавно…

— Ты специально так одеваешься?

— Конечно.

Уточнять, переспрашивать не стал, сразу понял, о чем она.

— Зачем?

Он засмеялся.

— Ты точно помнишь, кто я? Чем безобиднее выгляжу, тем лучше, знаешь ли. Тем более, что ростом я и так, и так не вышел.

— Ты выше меня.

— Марина, ты остальных модов давно видела?

Она подняла руки сдаваясь, тем более что он был прав. Другие — ну, те кого она помнила — были выше, массивнее. А Алек выглядел по сравнению с ними почти, как человек. Рядовой спортсмен любитель рядом с профессиональными бодибилдерами, если продолжать аналогию. Нет, на самом деле, разница была не настолько серьезной, но ощущалась, вполне ощущалась.

— А почему, кстати? Ну, такая разница?

Алек ухмыльнулся, как-то неприятно и двусмысленно.

— Качество исходного материала, так сказать, — он вдруг повернулся на бок и серьезно посмотрел на нее. — Ты еще можешь уйти, девочка. Они будут задавать странные вопросы, но… сейчас ты правда ничего не знаешь.

— А потом не смогу?

— Нет.

Слово прозвучало как приговор. Марина медленно опустилась на диван, задумчиво глядя в пустоту и думая, думая, думая о том, что не может уйти. Не имеет права, к сожалению или к счастью. Потому что она хотела ему помочь, потому что, если она была ребенком войны — он был ее жертвой. Потому что никто не должен так отчаянно плакать и нести в себе столько боли. Он предлагал ей спасение.

Но она не могла, не имела права воспользоваться этим шансом.

— Ну, значит не смогу, — она деланно-равнодушно пожала плечами.

— Глупая девочка, — вздохнул он. — Смелая. Ты возненавидишь меня.

— Почему?

— Я — возненавидел. — он снова лежал на спине с закрытыми глазами.

Знать бы, что он видит сейчас. О чем думает, кого вспоминает…

— Кого, Алек?

— Девушку, которую пытался спасти. Ради которой нашел в себе смелость и бросил все. Знаешь, я просто не хотел слышать, как она плачет, — голос стал тише, напевнее. — Я мог бы терпеть бесконечно долго, но один ее всхлип — и все потеряло значение.

— Ты ее любил?

— Нет. Я ее… — он засмеялся. — Не знаю, Марина. Пытаюсь вспомнить, но не могу. Я хотел, чтобы она улыбалась. Я хотел, чтобы ей не пришлось продавать себя за кусок хлеба и лекарства…

— И продал себя вместо нее?

Он улыбнулся.

— Можно и так сказать.

— Она была тебе благодарна? — Марина старалась даже не дышать лишний раз, лишь бы не спугнуть этот момент, его готовность говорить, его откровенность.

— Тогда — не знаю, — он распахнул глаза. — Потом — она сказала, что я виноват во всем. Она ненавидит меня, я ненавижу ее. Забавно легли карты, правда?

— Наверное, это обидно.

Он сел, обхватив руками колени, и помотал головой.

— Это больно, Марина. Это очень больно, — пустой больной взгляд. Складки между бровей вдруг добавляют ему возраста, и он кажется невыносимо, неизъяснимо старым. — Все умерли, Марин. Все умерли, а я почему-то все еще жив. И она жива, а я не могу отделаться от мысли, что лучше я умер, лучше бы умерла она и выжили те, кто был этого достоин. Не мы.

— Алек. Вы спасли нас, Алек, — она тихо-тихо говорит то, что носила в себе долгие годы. С детства, с конца войны, с той встречи с ее героями. — Невозможно спасти всех, но то, что вы сделали, — ты не представляешь, насколько это невероятно, какой это подвиг.

— Тебя не было там, Марина.

— Да, но, если бы там не было тебя — меня бы сейчас не было здесь.

Он горько улыбается и пристально на нее смотрит.

— А почему ты думаешь, Марина, что меня ЭТО волнует?

И слова теряют смысл.

***

Руки дрожат. Она касается холодного стекла, обводит пальцами контур собственного лица, на которое накладывается другое. Более полное, с явными следами возраста. Родное.

— Мамочка… — еле слышный шепот.

Пальцы сжимаются в кулак. Лицо разлетается с осколками зеркала, падает на пол с хрустальным перезвоном, в которой ей слышится грохот взрывов. Она кричит.

Его руки обхватывают, удерживают, прижимают. Она брыкается и дерется, долго, отчаянно, пока не обмякает в его объятиях, слыша частый стук чужого сердца.

— Почему они? Почему не я?

— Потому что я в тебя верю? — иронично.

И она смеется.

***

Скай думал, что будет ждать полетов, мечтать о них, думать о них, с внутренней дрожью и волнением ждать моментов, когда можно взмыть в небо и не думать ни о чем, потому что мир безнадежно далеко внизу, вместе со всеми его проблемами, радостями и печалями. Он почти угадал — действительно и ждал, и мечтал, и думал. Но не полетов, а Алека, который после того его королевского подарка взял за правило встречать друга после «работы» и тащить то выпить, то перекусить. Иногда просто переброситься парой слов и посадить в служебную машину — время было не всегда — но приходил он неизменно. И улыбался, широко и безумия радостно, а Скай смотрел в сияющие глаза и ему хотелось плакать. Может, и к лучшему было — не видеть его, не говорить с ним, не знать толком, что происходит, ведь все эти годы он верил, что его сумасшествие закончилось вместе с войной. «Неужели это конец?» — написали они оба тогда вместо желаний, вот только Скай вкладывал в эти слова надежду. А Алек? Раньше он был уверен, что тоже. Сейчас — нет, уже нет. Слишком невменяемым было его счастье от этого подаренного полета, слишком многое и многих потерял его друг с концом войны.