Она оглянулась и сникла, опалённая жаром признания, произнесённого ровно и спокойно. Невозможно было не угадать за хрипловатым и тихим голосом бурю, убивающую ежеминутно, ежесекундно, отнимающую жизнь по крупице, как несбыточные надежды, но приносящую болезненное, тяжёлое удовольствие от мечтаний, что посещают на последнем рубеже перед кончиной. Она отшатнулась в испуге, словно увидела разверзнувшуюся пропасть под ногами, как и тогда шесть месяцев назад. Пропасть так же манила её, она готова была шагнуть, чтобы погибнуть или выжить — уж как повезёт, — но другие руки удерживали её на краю, не давая кинуться в головокружительную глубь. Эти руки были руками Рауля. Она угадала правильно: находясь здесь, она в то же время была и там, говоря с одним, она ни на минуту не забывала о другом.
— Что же я наделала, — потерянно пробормотала она.
— Нет, это не вы, Кристина, это я, я сам. Всё — сам, — всё так же тихо, пытаясь успокоить её, ответил Эрик. — Нельзя заставить звезду не сверкать, она для этого рождена. Невозможно запретить голосу пленять, а красоте ослеплять и кружить голову — это то, что они не могут не делать. Мы можем быть только благодарны за те чувства, которые они в нас пробуждают. — Он вздохнул. — Так зачем вы хотели меня видеть?
— Я надеялась, что вы напишете для меня музыку. Я хочу исполнить что-нибудь ваше и для вас, - сказала она тихо и смущённо.
После звуков, которые она слышала несколько минут назад, её собственный голос показался ей сиплым вороньим карканьем, и она сжалась, невольно ожидая порицания, как нерадивая ученица, не выучившая урок. И просьба, представлявшаяся ей раньше простой и естественной, теперь казалась большой наглостью.
Её просьба взволновала Эрика. О какой музыке она говорит? О каком исполнении? Где она собирается петь? Разве виконтесса, может позволить себе исполнять музыку на публике? Благородная дама поёт только в салоне рядом с пианино и в приличном платье. Аристократка не может выступать на сцене, потешая толпу. Ох! Если бы он осмелился, он бы давно стянул перчатки с её рук, чтобы, наконец, разрешить свои сомнения и понять, чем же был этот невероятный, невозможный, фантастический поцелуй. Эрик всё ещё чувствовал вкус его на своих губах и временами он даже задерживал дыхание, чтобы этот вкус остался с ним как можно дольше. Глупости? Да. Но у того, кто всё потерял, нет особого выбора.
Носит ли она обручальное кольцо? Если носит, почему она здесь? Если нет, то почему?
Эрик молчал. Долго. Кристина уже потеряла надежду услышать хоть какой-нибудь ответ, но он ответил:
— Я больше не пишу музыку.
И Кристина вдруг осознала, что означали слова, сказанные Персом, «пока жив». Она поняла, что это значило для Эрика.
Музыка была его верой, его надеждой, его силой и слабостью, временами она заменяла ему еду и питье и даже сон. Утешительница и советчица, подруга и любовница, она пронизывала его, наполняя кровеносные сосуды живительной силой, она была его сердцем и лёгкими. Потеряв музыку, он потерял жизнь. Бедное сердце, лишённое животворящей силы, ещё тянулось, ещё откликалось и хотело, но уже не могло. Осознав это, душа её переполнилась. Утопая в большом плаще, она кое-как добрела до дерева, уткнулась лбом в ствол и молча заплакала, изливая недавнему другу всю жалость и горечь, которые переполняли её.
Услышав её рыдания, Эрик заметался, как перепуганная птица над гнездом, пытающаяся защитить свой дом от хищного зверя. Кристина была его домом, началом и концом всех его мыслей и единственным, чем он ещё дорожил. После окончания «Торжествующего Дон Жуана» ноты покинули его, ни одна мелодия больше не звучала в нём, ничто не вызывало в нём трепета, ничто не пробуждало его. Он увидел жестокого хищника в переполнявшем её отчаянии. И, как верный пёс, был готов отдать все оставшиеся силы для борьбы с этим хищником.
— Вы плачете?
Он с тревогой вглядывался в её лицо. Сумерки скоро совсем скроют его, и Эрик пытался наглядеться, пока ещё было можно, пока её тонкие милые черты белели сквозь наступающий вечер.
— Почему? Что так расстроило вас? Я? О, мой ангел, не надо, я сделаю все, что захотите, — его голос ещё никогда не был таким нежным и певучим, ещё никогда уговоры не ласкали слух так, чтобы хотелось слушать их бесконечно. — Вы хотите, чтобы я написал для вас музыку, — я напишу. Что хотите — серенаду, арию? Напишу. Оперу? Могу и это, только это не очень быстро.
Его рука в кожаной перчатке осторожно гладила склонившуюся голову, неведомо откуда взявшийся носовой платок утирал её слёзы. И голос такой знакомый продолжал утешать, и слёзы теперь уже стали не горькими, они не теснили сердце, но вдруг как горный родник освежили и осветили и прогнали невыносимую печаль, что не давала вздохнуть свободно уже много дней. И отвернувшись от дерева, она уткнулась ему в грудь. А руки его вместо того, чтобы обнять в ответ, вдруг повисли плетьми от странной слабости.
Вот опять она близко, Эрик чувствует, как бьётся её сердце. Она снова пришла, теперь уже в образе несчастной и кроткой, нуждающейся в защите, а не той фурией, которой была, некоторое время назад, но и в этом облике её прикосновения были столь же волнительны. Но каждый раз, когда в нём поднималось чувство, тут же проявлялся суровый разум — он не мог забыть о своём уродстве, он слишком хорошо помнил, как она уплывала…
Мой голос — моё мучение, мои способности — эта моя кара, и я не знаю за что. Зачем Бог даёт смертному такую власть над людьми и тут же лишает его возможности воспользоваться ею? Чтобы ещё сильнее уязвить его и сделать мучения совсем нестерпимыми? Чтобы он в полной мере ощутил свою ничтожность, осознал прах и тлен и не смел поднять голову, пресмыкаясь вечно в жутких лабиринтах между своими желаниями, надеждами и велениям совести? Чтобы он не посмел поднять лицо своё и увидеть Красоту и пожелать её всеми силами души своей? Не для этого? Зачем мне нужно всё, что у меня есть, если я не могу иметь простого счастья — без страха смотреть людям в глаза, не боясь услышать в ответ глумливый хохот и издевательства. Если я не могу … сказать о том, как я люблю, чтобы тут же не вспомнить о своём уродстве. Моё уродство — это вся моя жизнь, она делала меня игрушкой в чужих руках, чужой собственностью. Что бы я ни свершил, как ни стремился выбраться из окружавших меня ловушек, я всегда падал вниз. Кристина, подумайте, в Ваших руках я такая же игрушка. Вы могли делать со мной всё, что Вам вздумается, а я только крушить и ломать в ответ.
— Я сделаю всё, что вы захотите, — повторил Эрик, — даже… если угодно, достану цветок с того берега океана.
— Вы — волшебник? — сквозь слёзы улыбнулась Кристина.
— Я стану им… для вас, — едва слышно прошептал он, обняв ладонями её лицо.
Несмотря на все усилия, она не могла остановиться, слёзы всё текли и текли по лицу, и конца им не было. Вдруг чуткий музыкальный слух Кристины уловил едва слышимый свист.
— Это певчий дрозд? Осенью? — удивилась она.
Однако это не единственный удивительный звук, который послышался. Вскоре в ветвях дуба, ещё не потерявшего листву, прятался щегол, пара синиц и даже скворец. Свист и чивиркание лугового чекана разбавлялось щебетом пеночки-веснички. Крона дерева наполнилась свистом, ворчанием, пиликанием, словно здесь гнездился целый птичий оркестр. Слёзы моментально высохли.
— Жаль, здесь нет соловья, — мечтательно со счастливой улыбкой промолвила Кристина.
— Соловей? — озадаченно спросил Эрик. — В октябре? Ну, что вы, этого просто не может быть…
Через несколько минут к стройному птичьему хору присоединилась соловьиная трель.
***
— Эрик, это просто чудо! — восторженно проговорила Кристина. — Спасибо.
Она выпростала из-под обширного плаща свои дивные руки и, потянувшись, обвила ими его шею, наклонила ближе к себе его голову и прижалась щекой к жёсткой поверхности маски.
— Я тут, как бы, ни при чём, — смутившись, ответил он.
Его ещё никогда так не обнимали. Ничьи руки не делились своим теплом. Эти объятия были нежными и дружелюбными уже потому, что никаких других раньше не случалось. Эрик невольно наклонился ниже, вдохнул слабый аромат, чистый и свежий, как горный ветер. Сердце забилось чаще. И мечта снова окрылила его. Но вот Кристина отстранилась, и он на миг почувствовал себя осиротевшим. Но разве она должна висеть на его шее ожерельем?..
