Роль ориентации на Других и неосознанного им подражания в жизни человека изучена наукой основательно (Обухова, Шаповаленко, 1994; Бандура, 2000), и этот механизм оказывается одним из ключевых в деле социализации и формирования идентичности (Томаселло, 2011, с. 179). Младенцы входят в социальный мир через подражание (Газзанига, 2017, с. 205), и делают они это даже активнее и точнее, чем шимпанзе (Фирсов, 1972, с. 81; Фирсов, 1982, с. 20). Даже факт прямохождения ребёнка оказывается результатом подражания взрослым – ведь ребёнок, выращенный собаками, бегает на четвереньках (Ильенков, 1984, с. 334).

Конечно, перенимание ребёнком поведения взрослых происходит не слепо, а с учётом прочих возможных факторов, то есть в подражании есть непременная интеллектуальная составляющая. Когда 14-месячные дети видят, как взрослый выключает светильник путём нажатия кнопки лбом, то потом проделывают операцию аналогичным образом, но если же при выключении светильника лбом руки взрослого будут чем-либо заняты, то дети не скопируют действие, а выключат прибор рукой (Gergely et al., 2002). То есть, если какое-то необычное действие находит в понимании ребёнка объяснение, оно не имитируется, поскольку ему понятна его причина, и он может выбрать другие пути; имитируется же именно непонятое поведение. Если взрослый делает нечто, причин чего не видно, ребёнку проще предположить, что причины такие есть, просто ему пока неизвестны, а потому лучше сделать, "как принято", "на всякий случай".

Это как история молодой американки, вышедшей замуж и покинувшей отчий дом, которая однажды пригласила родителей на ужин. Увидевшая стол мама спросила:

– Зачем ты накрыла индейку металлическим колпаком?

– Мама, но ведь ты, сколько помню, сама всегда так делала, – удивилась дочь.

– Да, – улыбнулась мать, – но у тебя же нет дома голодного кота…

Непонятое поведение имеет больше шансов на имитацию, тогда как понятое поведение имеет все шансы на модификацию или вовсе на отказ от него (в зависимости от обстоятельств). Иными словами, непонятое поведение может копироваться с максимальным тщанием, доходящим до иррациональности, а заодно может служить отличным механизмом слепого подчинения правилам (Адоньева, Олсон, 2016, с. 235). В этом и есть опасность непонятого имитируемого поведения: в случае перемен оно может быть перенесено в новые условия, где окажется уже лишённым смысла, но по-прежнему будет воспроизводится по всё тому же принципу "так принято" или "на всякий случай". Так рождаются традиции – нечто, транслирующее ценности, давно утратившие актуальность.

Зародившееся около 3 тысяч лет назад рукопожатие изначально демонстрировало отсутствие у парламентариев спрятанного оружия – прошли века, исходное предназначение жеста себя изжило, но сам он остался. Часто можно слышать, что современное рукопожатие – это жест уважения, но это неправда, поскольку руку пожимают все, даже те, кто недолюбливают друг друга. Это просто превратилось в пресловутое "так принято".

Изучение нейронных механизмов подражания привело их первооткрывателя Джакомо Ризолатти к заключению, что "имитация – основа всей нашей культуры, она лежит в основе множества социальных функций" (цит. по Семенович, 2010, с. 61). Если Ризолатти прав (а он прав), то возникает вопрос: какая часть культурных норм и общественных институтов может существовать только благодаря имитации по причине их непонятости людьми?

Впрочем, вопрос этот риторический.

Традиции важны людям, потому что задают ориентиры и, следовательно, направления и смыслы. Человеку не нужно ломать голову, куда идти – путь для него уже очерчен, что безмерно облегчает его бытие. Ничто так не дезориентирует и не пугает человека, как свобода выбора: он рискует оказаться Буридановым ослом и умереть от голода. Создавать свои собственные смыслы и ориентиры – действительно пугающая и непосильная задача для большинства, как для закоренелых паркинсоников. Куда проще эти смыслы и ориентиры заимствовать у сложившейся культуры, ведь она буквально напичкана ими, как незримая паутина из нитей Ариадны.

С самого момента рождения культура выстраивает перед человеком своеобразный коридор развития – как цепочкой фонарей в ночной аллее, наполняет его жизнь ориентирами, которые становятся для него значимыми и ведут в строго заданном направлении. Окружающее пространство испещрено трансляторами культуры – поведение других, жесты одобрения и порицания, интонации, мимика, и, конечно же, литература, живопись, кино и телевидение: куда ни глянь – всё напичкано образцами поведения, всё вокруг транслирует, "как надо" поступать и в каком направлении «надо» идти.

Всё это так глубоко уходит в голову, что всякое отклонение от ориентиров сопровождается тревогой. С годами все усвоенные ориентиры формируют в голове ребёнка ту категорию, что в психологии называется ценностями.

Ребёнку важно делать именно то и так, как он научился с пелёнок. Делать "всё правильно" – залог спокойствия. Отход в любую сторону, за пределы "освещённой аллеи" общественных ценностей, пугает, а потому даже мысли о таких попытках подавляются или маркируются отрицательными эмоциями. Формирование ценностей у ребёнка сопровождается появлением таких оценочных категорий, как «хорошо» и «плохо». Ребёнок никогда не знает природы своих ценностей, не знает, откуда они взялись и почему надо ориентироваться именно на них. Он знает лишь одно: блюсти ценности – хорошо, а не блюсти – плохо. Но почему это именно хорошо или плохо, он объяснить не в силах. Природа его собственных ценностей скрыта от него, и потому соответствие им похоже на исполнение приказов, запечатанных в конверте, который никто не вскрывал. И мало кто, даже будучи взрослым, пытается вскрыть этот конверт. Все наши ценности – откуда они? Зачем они? Насколько они разумны и соответствуют запросам времени?

Этот конверт так и лежит всю жизнь запечатанный и покрывается пылью. Никому не интересно, почему мы всю жизнь делаем именно то, что делаем…

Думать, что мы делаем нечто, поскольку нам это нравится, что это позыв, "идущий изнутри" – заблуждение. Всё совсем наоборот – нам нравится делать нечто, потому что это некогда усвоенное поведение принято и одобряемо в нашей культуре, то есть это позыв, идущий снаружи. И в этом плане человек столь же свободен в формировании своего поведения и ценностей, как электровоз, поставленный на рельсы, свободен в выборе пути.

В действительности все наши эмоции – это культурный маркер, средство оценки культурой соответствия себе самой, переживаемое в голове конкретного человека. И потому нет большего заблуждения, чем пытаться обосновать «истинность» чего-либо, отталкиваясь от собственных реакций на него – реагирует не какая-то наша природная сущность, а вращенная в нас культура.

Люди привыкли считать, что их эмоции имеют врождённый характер и определены самой природой вещей, а потому все эти "мне это нравится" или "не нравится" для них оказываются достаточным основанием для определения истинности чего-либо. "Твои слова не нашли отклика в моей душе" – так легко доказывается ложность какого-либо тезиса. Будто эмоции – лакмусовая бумажка, которую можно приложить к явлению и по тому, понравилось оно или нет, заключить о его истинности. Обывателю невдомёк, что человеческие эмоции культурно обусловлены, они формируются в конкретной среде путём вращивания общественных ценностей в структуру психики человека (в психологии это называется интериоризацией, в психоанализе и в социологии – интернализацией

Эмоции непосредственно связаны с культурной средой (Коллинз, 2004, с. 439; Дюркгейм, 1991, с 327; Симонова, 2014); они циркулируют между идеями, ценностями, объектами и поступками, сплетая их в единую принятую картину, и потому зависят от доминирующих норм и ценностей конкретного общества. Иначе говоря, эмоции – стражи сложившегося порядка (Симонова, 2016), они сигнализируют о соответствии или несоответствии нашего поведения или поведения Других сложившимся культурным нормам, а также о нашем сближении или отдалении от некоторых идеалов, поставленных культурой. В этом плане эмоции оказываются не чем иным, как сигнализацией культуры о соответствии себе самой. Культура задаёт порядок, а эмоции рапортуют о его соблюдении.