В источниках Древней Руси (X–XV вв.) трудно обнаружить признаки эмоциональных отношений между матерью и ребёнком (Пушкарёва, 1996а, с. 311), но как раз много фактов, указывающих на так называемую "традицию любящего небрежения" (Herlihy, 1978, p. 114) со стороны родителей к детям. То есть всё описанное вовсе не означает, что родители прошлого не любили своих детей – любили. Только несколько иначе, чем привычно нам сейчас. Возможно, даже настолько иначе, что нам сейчас сложно назвать это любовью. Как замечает Ллойд Демоз, "нежность к ребёнку чаще всего выражалась, когда он спал или был мёртв, то есть, ничего не просил. Лишь когда ребёнок уже умер, родитель, до того неспособный к эмпатии, рыдая, обвиняет себя. Разумеется, это не любовь (родители прошлого имели о ней смутное представление)" (с. 32). Больше похоже на современное отношение к домашним животным – вроде и любим, и эмоции какие-то есть, но в случае чего можем и другим хозяевам отдать – надолго или навсегда. Арьес прямо указывает, что "хоронили рано умершего ребёнка просто где придется, как закапывают сегодня какое-нибудь домашнее животное, кошку или собаку" (1999, с. 50). Анализ старофранцузских источников также показывает, что, даже сокрушаясь по поводу смерти ребёнка, "родители никогда не высказывают мысли о потере незаменимого существа, и довольно быстро утешаются" (Уваров, 1982, с. 221).

Что касается «отдать», то на Западе вплоть до конца XIX века многие женщины-горожанки из высшего сословия отдавали своих детей кормилицам и больше ими не занимались, то есть говорить о каких-то особых "материнских чувствах" тогда, как мы привыкли говорить об этом сейчас, очень сложно. Об этом же, пожалуй, говорит и институт аталычества – передача своего ребёнка на многолетнее вскармливание и воспитание в другую семью ("аталык" – от тюркского «ата» – «отец», то есть лицо, выступающее в роли отца), распространённый в прошлом на территории Евразии у тюркских, монгольских, славянских, германских и кельтских народов (там данная традиция называлась фостеражом, англ. – fosterage) (Давлетова, 2015; Хачетлова, 2015; Росс, 2005). В Риме, в Древней Руси и в других частях света аналогичный феномен назывался кормильством или наставничеством (Абраменкова, 2008, с 90; Вейн, 2017, с. 28). Отдать собственного ребёнка в другую семью (причём порой даже в семью врага) на несколько лет и за это время ни разу его не увидеть или видеть лишь иногда – с точки зрения современного "интенсивного родительствования" представляется чем-то немыслимым. Но в прежние эпохи к данному явлению относились совсем иначе. "То была желанная и популярная форма воспитания детей, выгодная для всех частей общества и для него как единого целого" (Ni Chonaill, 2008), потому что, вероятно, этот феномен был ничем иным как институтом альтернативного родства, намеренным расширением социальных связей в древнем обществе (Гуревич, 2007, с. 92). Как подмечали этнографы, "семьи усыновляют чужих детей, а своих отдают другим семьям, так что это усыновление скорей похоже на обмен детьми" (Косвен, 1948, с. 14; Бутинов, 2000, с. 154).

Что важно, ребёнок возвращался в родной дом лишь через несколько лет, и связь его с кормильцем и его семьёй была крепче кровного родства с собственными родителями (Абраменкова, с. 90; Кон, 2005b). Интересен вот именно этот факт большей эмоциональной связи ребёнка с опекуном, чем с родным родителями. Но не менее интересен и другой аспект: опекун, принимая чужого ребёнка в свою семью, должен был воспитывать его ещё более тщательно, чем собственных детей (Смирнова, 1983, с. 78). То есть можно видеть на примере аталычества как бы двойное смещение эмоциональных акцентов: ребёнок отдаляется от кровных родственников и сближается с кровно неродственной ему группой, а аталык-опекун в какой-то мере отстраняется от собственных детей и сближается с неродственным ему ребёнком. Если вдуматься в эту древнюю традицию с позиций современного взгляда на семью, современного "интенсивного родительствования" и детоцентризма, то она может выглядеть даже пугающей. Но тогда это было широко распространённой практикой. Что ещё раз говорит о том, что «семья» прошлого имела совсем иное содержание, нежели мы привыкли думать сейчас. Поэтому не кажется странным, что матери порой удивлялись, почему ребёнок не хочет вернуться домой по истечении нескольких лет кормильства в другой семье (Демоз, с. 30). Даже в Америке XVII века существовала норма отдавать детей на воспитание родственникам. Сохранилась запись одной из колонисток от 1603 года: "Мой кузен Гейтс привёз свою тринадцатилетнюю дочь Йен, которую, по его словам, он с радостью отдаёт мне" (Ялом, 2019, с. 157).

Называя аталычество древней традицией, важно понимать, что речь идёт о времени возникновения, а не о последнем периоде практики. Воспитание детей вне семьи, как говорилось выше, широко практиковалось даже в XIX веке, когда детей отдавали кормилицам, отдельные факты аталычества были известны на Кавказе даже в начале XX века (Кон, 2009b, с. 45). По некоторым подсчётам, в Англии XVI–XVII вв. вне родительской семьи воспитывались 2/3 всех мальчиков и 3/4 девочек (Stone, 1977). Оценивая распространение тех же детских приютов и их впечатляющую востребованность в XVIII–XIX века, исследователи подмечают, что "практика оставления ребёнка в приюте была столь широка, что заставляет задуматься об эмоциональной и экономической ценности детей в глазах взрослых" (Каннингем, с. 120). То есть эмоциональное наполнение семьи буквально "ещё вчера" сильно отличалось от такового сегодня. Раньше концепция отношения к детям была иной, не такой, как сейчас.

Тезис об относительной безэмоциональности «семьи» прошлого подтверждается и материалами Средневековья на примере аристократии, когда внутрисемейная жизнь в эмоциональном плане оказывалась весьма прохладной, так как отец выступал для детей скорее в роли проводника сословных норм своего общества, транслируя идею подчинения, которая отпрыскам должна была пригодиться в дальнейшем. Это непременно приводило к напряжению в отношениях с отцом, но удивительным образом вместе с этим и способствовало поиску эмоциональных связей вне семьи – как правило, при дворе сеньора, куда ребёнок-вассал со временем отбывал на служение (Бойцов, 1996, с. 252). Историография накопила немало свидетельств того, что именно при дворе дети из среды знати находили эмоциональные отношения, но не дома, с отцом и матерью. "Дети могли годами не общаться с родителями. Отца им заменял сеньор" (Сидоров, 2018, с. 47), а жена сеньора заменяла мать (Дюби, 1990, с. 93). В этом ключе служение сеньору очень похоже на аталычество.

Но детско-родительские отношения были симметричными: не только родители относились к детям небрежительно, но и подросшие дети, что ожидаемо, относились к родителям так же. В древнерусских текстах XIII века отобразилась родительская боязнь отмщения со стороны детей за их детство: говоря о возможности продажи детей, древний автор замечает, что "если родились они в мать, то, как подрастут, меня самого продадут" (Моление Даниила Заточника, с. 112). Представления о благостном житии бок о бок стариков и детей в давние времена не более чем миф, наивная романтизация современного человека.

Когда старики уже не могли полноценно работать и содержать хозяйство, возникал вопрос о передаче управления взрослым детям, и вот тут начиналось интересное. По обыкновению старикам отводилось какое-либо отдельное помещение в пределах дома (стариковский выдел) либо же отдельная хибарка с пашней (если у хозяйства была такая возможность), где они и могли доживать свои дни; помимо этого взрослые дети, возглавившие хозяйство, обязались в какой-то мере содержать своих родителей. Здесь и был камень преткновения – дети не хотели кормить своих стариков (Зидер, 1997, с. 66). Если принимать в расчёт, что порой старики жили на выделе ещё 15, а то и 25 лет (с. 68), то они оказывались действительно тяжкой ношей для многих и без того небогатых хозяйств. Дети старались свести к минимуму свои обязательства по содержанию немощных родителей и поскорее избавиться от них, что привело даже к рождению таких стариковских поговорок, как "Передать и уж больше не жить" или "На стариковской лавке жёстко сидеть".