Пока привычные действия воспроизводятся слепо, автоматически, они являются мощнейшей силой воспроизводства ценностей, правил и практики (Адоньева, 2011, с. 18). Всякое действие, совершаемое по причине "так принято", оказывается транслятором непонятой культуры и свидетельствует о господстве общественного сознания. Если принять позицию Фуко, что опыт – это "то, из чего ты сам выходишь изменённым" (Фуко, 1996, с. 410), то у людей с общественным сознанием нет и опыта. События их жизни никак их не меняют, как только они окультурились, оказались слитыми с культурой. Инкультурация – единственный их опыт, у них есть лишь общественный опыт, запечатанный в культурных императивах, а индивидуальный опыт не осмысляется и потому ничего не стоит.

Все эти механизмы передачи опыта путём простого заимствования у Других прекрасно работали в древности, когда повседневность казалась застывшей на месте, и жизнь разделённых тысячелетиями поколений ничем не отличалась; но в условиях же "текучей современности", когда научный прогресс и изменения экономических и социальных отношений набрали свой нереальный темп, вся эта конструкция передачи древнего опыта посыпалась, оказавшись слишком громоздкой. Принуждая в новых условиях жить по старым канонам, культура стала приносить людям страдания. Внезапно девальвированные древние ценности оказались так же полезны, как карта плоской Земли для орбитальных полётов. Этим в частности и обусловлена утрата родительского авторитета в глазах молодёжи, усилившаяся в XX веке (Поливанова и др., 2013) – дети видят, что их родители ведут себя неадекватно новым социальным условиям, и потому больше не могут выступать образцами для подражания, что и привело к ориентации молодёжи на самих себя как более адекватных носителей современных взглядов и навыков. Нынешней молодёжи оказалось куда логичнее ориентироваться на отдалённых, но современных им Других, нежели на собственных родителей, носителей ценностей уже устаревших.

Ортега-и-Гассет считал, что массы – "это те, кто плывёт по течению и лишён ориентиров" (2008, с. 48). Но это не так. Массы как раз перегружены ориентирами, без ориентиров они и шага ступить не могут, поскольку рождать собственные смыслы и прокладывать свои пути они не способны, как паркинсоник, замерший на месте. Ходить по струнке и в указанном направлении – вот призвание масс, почему они старательно и выискивают ориентиры всюду, где только можно – в священных писаниях, в кино, в Instagram популярных звёзд. В этом плане точнее высказывание Бодрийяра, считавшего массы теми, "кто ослеплён игрой символов и порабощён стереотипами" (2007, с. 192).

Логично, что одним из трансляторов смыслов и ценностей выступает история – совокупное знание о жизни наших предков: как они поступали, чем дорожили, к чему стремились и чего избегали. Знания об этом выступают значимыми ориентирами для нашего собственного поведения здесь и сейчас, в условиях современности. Потому традиции так важны обычному человеку. Именно история и традиции стали фундаментом, на котором строилась и строится идентичность всех народов.

В свете этого нужно задуматься: а насколько адекватны наши представления о прошлом? Что если прошлое, которое нами мыслится, в действительности было не таким? Как изменятся наши ценностные ориентиры и поведение, если мы вдруг узнаем, что так знакомая нам социальная реальность не такая и древняя и возникла буквально вчера? Или как изменится всё это, если мы узнаем, что какие-то привычные нам аспекты общества действительно очень древние, но вот возникли они совсем не по какой-то "объективной необходимости", а чисто из-за древней жестокой и несправедливой идеологии? Это будет способно изменить наш взгляд на мир и собственное поведение?

Чтобы понять настоящее, необходимо разобраться в прошлом.

В фильме «Троя» с Брэдом Питтом можно видеть, как Одиссей, призывая Ахиллеса к участию в Троянской войне, говорит "Я прошу тебя биться за греков". В "300 спартанцах" царь Леонид с воинами также ждут поддержки от армии «греков». Эти эпизоды забавны по той причине, что термин «греки» (равно как и "Греция") возник гораздо позже всех описываемых событий. То, что в науке именуется Древней Грецией на самом деле является своеобразным языковым приёмом, условным обобщением для описания конкретной территории с населявшими её народами. Не было никакого единого народа, который бы называл себя греками (Манко, с. 218). Были общности ахейцев, дорийцев, эолийцев, ионийцев и ряд других общностей поменьше. Все эти народы занимали свою территорию, имели свои государства, своих царей, свои законы и свои же интересы в различных международных процессах той эпохи. И часто эти народы воевали между собой (как пресловутые Афины со Спартой).

То есть никакой "Древней Греции" с единым греческим народом, как это себе представляют голливудские режиссёры (да и обыватель тоже), не существовало. "Древняя Греция" возникла столетия спустя в умах историков и археологов именно как способ обобщения всей той разношерстной массы населения, говорящей на разных диалектах и живущей в целом в пределах вполне конкретной территории, которая в современности называется Грецией. "Древняя Греция" – яркий пример того, как прошлое осмысляется через настоящее, является его детищем.

Настоящее определяет прошлое, в этом весь трюк.

Срединное государство трёхтысячелетней давности, находившееся на территории современного Китая, "хотя и мыслится нами сегодня как китайское, представляло себя в собственном воображении не как китайское, а как центральное" (Андерсон, 2016, с. 56). Жители острова, называемого нами "средневековой Англией" не говорили «по-английски» и не мыслили себя «англичанами» (там же, с. 204). Всё то же самое касается и привычных нам "средневековой Франции", "средневековой Италии" и т. д., которые регулярно менялись по размеру и составу входящих в них земель – и это совершенно не позволяет говорить о народе этих регионов как о единой нации с единым же самосознанием. Зачастую эти народы действительно имели общего предка и говорили пусть и на разных диалектах, но всё же одного языка, но от этого они отнюдь не мыслили себя единым целым. Ни кельты не мыслили себя неким единым народом, ни германцы (Манко, с. 241) – это лишь наши, современные способы их категоризации. Как замечают историки, "минойцы вряд ли считали себя «европейцами» и вряд ли у них имелось само понятие «Европы» (с. 212).

Часто говорят об "Италии эпохи Возрождения", тогда как Италии как таковой не существовало до 1871 года. Собственно, именно поэтому антрополог Джеймс Скотт период с 500 до 1500 г. в Европе называет эпохой "хрупких государств" (Скотт, 2012) – они то возникали, то распадались, словно супруги после года совместной жизни. Не зря Жорж Дюби, описывая роскошь замка императора Священной Римской империи, советует обратить внимание, что в действительности тот был окружён непроходимыми лесами, дикими племенами свинопасов и вечно голодными крестьянами, которые и хлеб ели не каждый день. "Империя?" саркастически спрашивает Дюби. "Это был лишь сон" (1994, с. 17). Именно поэтому историки считают, что, даже несмотря на Вашингтона, Джефферсона, Линкольна, Декларацию независимости и Конституцию 1787-го, "во многом Соединённые Штаты Америки в XIX веке были обществом без государства" (Хобсбаум, 2017, с. 346). Иначе говоря, государство раньше – это нечто очень зыбкое и эфемерное, а «Империя» – совсем не обязательно мощь и грандиозность. Но мы же, наученные тем, что современные нам государства представляют собой монументальные и хорошо проработанные институты иногда даже с уже многовековой историей, порой представляем себе, что эта их история и вовсе чуть ли не вечна и идёт от сотворения мира.