Учитывая эти соображения, Влад старался сдерживать себя, чтобы не дать Ладе повод думать, что их отношения могут выйти за рамки дружеских. Он считал, что так будет лучше. Во всяком случае – честнее по отношению к Ладе. Она не должна заметить, что он втайне сходит с ума от одного лишь взгляда в её сторону, что ежедневно, ежесекундно борется с искушением обнять эту милую девушку и поведать ей о своей любви.

Нет, Лада не должна об этом узнать. Но, Господи, как же это трудно – почти постоянно быть рядом с Ладой, видеть в её глазах пронзительную, перехлёстывающую через край неизбывную нежность и делать вид, что его это не касается! Нет, Влад не был настолько тщеславным, чтобы мечтать стать таким, как прежде. Он не искал простых путей, чтобы добиться расположения Лады. Но одно он знал твёрдо: если он поймёт, что эта милая девушка и в самом деле испытывает к нему хотя бы симпатию, хотя бы нежность – именно симпатию и нежность – подлинные, первозданные, а не с горькой и унизительной для него примесью жалости, – он будет добиваться её взаимности честно и открыто, не прячась за тенью погибшего брата, к которому Лада наверняка по-прежнему оставалась неравнодушной.

Но для того чтобы позволить себе хотя бы изредка мечтать о такой возможности, Влад должен всеми правдами и неправдами выкарабкаться из того положения, в котором он находился теперь. Он просто обязан твёрдо встать на ноги, чтобы обеспечить любимой девушке ту жизнь, которую она заслуживает. Лишь при условии, что он станет самодостаточным человеком, способным создать для Лады надёжный тыл, он наберётся смелости просить её руки. Только так и никак иначе!

Пока же ни о чём подобном не может быть и речи. Близорукость на единственном видящем глазу Влада по-прежнему прогрессирует. А это лишь увеличивает его шансы стать для Лады и для своих родителей жалкой обузой и никоим образом не сочетается в его представлении с той надёжной гаванью, которую он так хотел бы предоставить для такой милой, такой желанной и самой лучшей девушки на свете!

Поэтому Влад запретил себе хотя бы на мгновение помыслить о том, что для него возможно счастье – столь трудное, столь выстраданное. А впрочем, нет. Не совсем запретил. И вот тому доказательство: огромная ласточка, как бы парящая в небесах. Живой символ его надежды, его немой укор. Пора бы уже быть честным до конца – хотя бы перед самим собой. Ведь вот она – небесная ласточка, которую Влад с каким-то остервенелым упорством продолжал лепить изо дня в день. Для той единственной во всём мире девушки, которой он – вопреки всему – всё же надеялся посвятить свою жизнь и которую, пусть и втайне от всех и прежде всего, очевидно, от самого себя, горячо мечтал однажды назвать своей.

– Сынок, ты пойми, – продрался сквозь вихрь мыслей Влада мягкий голос Марины Сергеевны. – Есть реальные трудности, а есть трудности, которые человек создаёт себе сам. Они существуют только в его собственной голове. Так вот. Все трудности, которые ты напридумывал себе с Ладой – они как бы и не трудности вовсе. Эти преграды ты поставил в своей голове. И просто боишься, наверное, их убрать и увидеть своё счастье. А оно, твоё счастье – вот оно, рядом с тобой. Только протяни ладонь – и прикоснёшься к нему. Разве не понимаешь?

И почему Влад такой упёртый? Прямо как Стас! Почему он в упор не замечает очевидного? Ведь Лада любит его! Любит! Так же, впрочем, как и он – её, какими бы нелепыми доводами сам он не опровергал эту истину. Такая любовь, какая есть у Влада и Лады, быть может, одна на миллион. Таким чувством нельзя разбрасываться направо и налево, по какой бы то ни было причине закрывая на него глаза. Его нужно всячески поощрять и сберегать в своём сердце. А это возможно только при условии, если стараться изо дня в день удерживать этот огонь в своём заветном алтаре, не отказывая себе в общении с предметом своих симпатий, чтобы снова и снова пробуждать нежность, способную сберечь любовь.

Марина Сергеевна обошла сына сбоку, встала прямо перед ним и заглянула ему в глаза. В её собственных глазах, больших, серых, лучистых, точно таких же, как у Влада и у Стаса, отразилась неизбывная материнская нежность, и вместе с тем в них светилось участие – такое подлинное в своей сущности, такое неподдельное и искреннее, что у Влада защемило сердце.

– Мам, ну что ты? – он улыбнулся немного застенчиво. – Обещаю обо всём подумать и исправиться. Идёт?

– Идёт, – мать озарила сына ответной улыбкой, от которой от внешних уголков её глаз обозначились и разлетелись по сторонам мягкие лучики. – Только подумай хорошенько! А пока вот что… Ты же учил Ладу рисовать человеческие головы и лица. Так?

– Так, – негромко отозвался Влад.

– Можешь поучить и меня тоже? Почему-то так сложилось, что я по жизни пишу пейзажи. А вот портреты, изображения людей мне никогда не давались. Ну что? – она вопросительно взглянула на Влада. – Возьмёшь меня в ученицы?

– Конечно возьму, какой разговор? – Влад снова улыбнулся едва заметно, одними уголками губ. – Когда ты хотела бы начать занятия?

– Да хоть бы и прямо сейчас, – отозвалась его мать. – Чего тянуть?

– Что ж, хорошо, – согласился Влад. – Сейчас так сейчас.

Он осторожно открепил и снял с настольного мольберта Ладин эскиз, а на его место установил и укрепил зажимами новый лист ватмана на картонной основе. Затем протянул матери свежеочиненный графитный карандаш, и они вместе с воодушевлением взялись за работу.

Лада припарковала старый отцовский «жигулёнок» почти возле самой территории монастыря, где последние недели жила Лида. Лада уже знала, что в связи со скоропостижной смертью отца Иеремея, взявшего её сестру под покровительство, суздальский женский монастырь переживал глубокий траур. Обитатели монастыря занялись траурными хлопотами, так что беременную Лиду больше некому было опекать. К тому же никто не мог заботиться о ней столь же безропотно и самоотверженно, как в своё время делал это почивший с миром отец Иеремей. Так что, к величайшему огорчению настоятельницы и сестёр, было принято решение перевести Лиду в другой монастырь, находившийся в отдалённом районе.

Отключив зажигание, Лада распахнула дверцу машины, полной грудью вдохнув чудесный морозный воздух после многочасовой езды в душном, пропахшем бензином салоне.

Ещё с утра в этих местах обильно валил снег, о чём свидетельствовали высокие сугробы в игривых алмазинках, отражавших солнечные блики. Теперь же тучи отступили, выпустив на небо солнце.

Лада плотнее запахнула отделанное пушистым мехом кожаное пальто и накинула на голову капюшон. Январский мороз, усиливавшийся в солнечные дни, пробирал до костей.

Сегодня не было того промозглого ветра, который пронизывает со всех сторон, сбивая путника с ног. Но Лада чувствовала на своём лице ледяные иголочки, остро прокатывавшиеся по нежной коже, и не слишком приятные пощипывания на поверхности носа и на щеках. Лада зашмыгала носом и ускорила шаг.

Природа словно замерла, впустив непрошеную гостью в свои владения. Календарные дни двигались к двадцатым числам января. В это время деревья, травы и кустарники набираются сил, отдыхают и готовятся к предстоящему пробуждению. Если взять веточку и поставить её в воду в тёплом доме, то через какое-то время она оживёт. На ней появятся почки, а за ними молодая листва.

На монастырской территории по телу Лады разливалась какая-то особая благодать. Она чувствовала, как постепенно уходят терзавшие её тревоги. Или это было обманчивое состояние? Лада понимала, что за стенами монастыря суровая реальность, и она обрушится на неё с неумолимой силой, как только она окажется вне этой заповедной, какой-то по-особому притягательной святой обители.

Марево развеялось раньше, чем можно было ожидать. Как только Лада увидела хрупкую фигуру молодой женщины. Женщина, которая больше походила бы на девочку-подростка, если бы не округлый, сильно выпячивающийся вперёд живот – очевидное свидетельство «интересного положения» на последних сроках, едва удерживала в руках тяжёлую лопату с длинным древком и широким металлическим полотном, со скрежетом разгребая туповатым лезвием скрипучий снег вокруг одноглавой церкви.