– В особо крупных размерах, – добивает нас Илья Валерьевич.

– Как?! Как в особо крупных?!

И опять все просто. Это был гашиш. А он же легкий, маленький. Ну что там этот кулечек на взгляд непосвященного молодого идиота… все это, вещества в смысле, оно же считается на граммы, и особо крупный размер – это не килограмм и не тонна, не мешок и не брикет, а такой же крошечный кулечек… и вообще, перекреститесь, мамочка, что это был не героин…

Крещусь ли я? Не исключено, что крещусь.

А потом опять провал, дело к закату, солнце оранжевое, тени длинные… Ваньку выводят с крыльца, а мы с Андреем топчемся у ворот (Илья Валерьевич уже не с нами, пропал куда-то). Ванька идет, опустив голову, в сползающих штанах, хлюпая расхлябанными кроссовками, без очков, подсвеченный оранжевым солнцем, за ним тянется длинная-длинная тень… он идет, держит руки на животе, и я начинаю беспокоиться, не болит ли у него живот – шутка ли, целый день всухомятку, на пирожных и бутербродах, но, когда он поворачивается, чтобы лезть в полицейский «бобик», и протягивает обе руки, стараясь схватиться за ручку и взобраться в машину, на запястья его попадает и яростно отражается солнечный луч, и я понимаю, что мой сын – в наручниках.

Самое мучительное в следующие три дня – общение со свекровью.

– Леночка, где Ваня?

– Уехал.

– Куда уехал?

– К друзьям.

– Надолго? К каким друзьям?

– Не знаю.

– Нет, ну вот куда вы смотрите, а? Родители! Институт на носу! И это что же, он не готовится, а гуляет три дня?

– Вера Николаевна, пожалуйста. Пусть ребенок отдохнет. Пожалуйста!

– Нет, ну я ничего такого не говорю… но вот если по уму, то, знаете пословицу, «сделал дело и гуляй смело». Сначала уж поступи. А уж потом на дачу. Андрюша, верно я говорю?

– Да, мама, верно. Давай потом это обсудим. Прошу.

– Нет, ну вот я же ему добра желаю. – Обиженно: – Один он у меня внук! Кому, как не ему… а он вдруг на целых три дня… на какую-то дачу… а экзамены… непонятно… где эта дача? Леночка?

– Не знаю…

– Как это не знаю?! – Брови вверх.

– Ну, допустим, в Рузе.

– Допустим? Андрюша! Что это значит?! Что значит это ваше «допустим», скажите на милость?! Леночка, а они там не пьют?

– Нет!

– Точно?

– Да!!! Они. Там. Не пьют!

– Нет, ну а что я такого… молодежь нынче пошла, сами знаете… – И так все три дня, до самого понедельника, с крошечными перерывами, и хочется сказать ей правду, объяснить, так мол и так, Вера Николаевна, ваш любимый единственный внук сидит до понедельника в СИЗО и ждет суда об избрании предварительной меры пресечения, потому что его подставили на наркоте. И нет, я не представляю, как это вышло, даже близко я не представляю, как получилось, что он нес эти чертовы наркотики какому-то своему непонятному приятелю… и нет, он там не пьет, точно и железобетонно нет, он там сидит… В тюрьме!!! И лучше бы он пил на даче, знаете, насколько лучше?!

Мне не хочется ее уесть, вовсе нет. Но я бы с радостью переложила часть вот этого всего… как назвать-то?.. Груза? Пафосное какое-то слово… и я бы переложила, поделилась, но это нельзя категорически, у свекрови уже было два инфаркта, не хватает нам еще третьего, то-то была бы вишенка на торт… и дело не в том, что мне жалко свекровь (хотя и это тоже), но если сейчас ко всему, что происходит, добавится еще кардиореанимация (или что похуже)… не хочу об этом думать. Не буду думать об этом. Не сейчас. Подумаю об этом в понедельник.

У нас три дня, и Илья Валерьевич велел собирать разные грамоты, характеристики с места учебы, всё-всё, что мы найдем хорошего о Ваньке, и еще разные выписки от офтальмолога – всё-всё, что мы найдем о Ванькином здоровье плохого, – и, выбивая в поликлинике Ванькину карту «по требованию» на руки, выбивая выписки и заключения, я ловлю себя на мысли, что отслоение сетчатки, которое лечили в середине июня между экзаменами – это очень-очень кстати… отслоение сетчатки – кстати, да, именно так я и думаю, врач тогда сказал, это у него на нервной почве, и потом ему прижигали что-то, мы в больницу несколько раз ездили, а теперь все эти бумажки о лечении, сказал Илья Валерьевич, могут дать нам шанс… То есть, если по-честному, он сказал, что шансов почти нет и до суда – «готовьтесь, мамочка», – мальчик, всего вероятнее, проведет в предварительном заключении – ДВА МЕСЯЦА! А вот после – после шанс появляется. Маленький, но это лучше, чем никакого. И тут уж от нас зависит, поэтому «собирайте бумажки, все, что сможете найти». И в пятницу я с боем раздобываю все Ванькины медицинские бумаги по зрению, уф. А Андрей берет характеристику на Ваньку в велоклубе у тренера (мировой мужик, ни о чем не спрашивает, все понимает, предлагает посильную помощь, в том числе, если понадобится, деньги) и еще в местной спортшколе, где Ванька раньше занимался хоккеем, пока его по зрению не завернули. Сложнее с учителями. Из школы ведь тоже нужны бумаги, по словам Ильи Валерьевича, они и будут «основным документом», но выпускной прошел, учителя все разъехались в отпуска, где их теперь искать? Звоню классной – классная в Новороссийске у сестры. Звоню математичке (у них с Ванькой полное взаимопонимание и дружба с момента знакомства) – математичка в Омске у матери. Физичка все три дня не берет трубку (может, в роуминге?). Русский-литература прямо в момент звонка в аэропорту, связь поэтому срывается и ничего не слышно, так что я не понимаю, куда она летит… да и какая разница… что ж такое-то, а? Звоню историчке, просто от отчаяния, она у нас старой закалки, с принципами, Ваньку потому терпеть не может, у него же максимализм, он спорит все время, но я звоню все равно, и, ровно назло, она единственная оказывается в городе и ничем не занята, я звоню и что-то непонятное вру и даже не помню, что именно, пытаясь объяснить, зачем мне вдруг понадобилась для сына характеристика из школы, а историчка кобенится изо всех сил, но бумагу дать все же соглашается, и я посылаю, для солидности, за ней Андрея (он производит на теток с принципами благоприятное впечатление). Он возвращается с бумагой – такого содержания, что никакой помощи, кроме вреда, она оказать Ваньке точно не сможет. Там про неуравновешенный характер и дерзкое поведение. Что ж, историчка осталась верна принципам и постаралась быть честной. Она так видит. Я испытываю приступ бессильной ярости и некоторое время думаю об историчке чистым матом – не могу успокоиться. А уже время. Уже суббота, вечер. Остается один день до первого суда. Господи, как мне страшно. Ванька. Что он там делает сейчас, в СИЗО? Я стараюсь не думать об этом. Туда не пускают. Можно пойти и нервно ходить под окнами, а можно собирать бумаги и попытаться помочь делу – так сказал Илья Валерьевич, – и мы собираем бумаги.

Андрей вчера раздобыл положительную характеристику с подготовительных курсов в универе, очень толковую и лаконичную. Я расцениваю это как чудо. Когда муж показывает мне бумагу, я начинаю плакать на второй строчке (но очень быстро успокаиваюсь, иначе свекровь опять замучит вопросами).

Свекровь – это голос за спиной:

– Леночка, а вы Ване звонили сегодня? Как он?

– Звонили. Все нормально. Отдыхайте.

– А у них там точно все хорошо?.. Они там не пьют?

– Нет. Они не пьют!

– Ох… и как же это он так безответственно?.. Экзамены на носу… Ох… и зачем ему эта дача?

Ванькины грамоты, начиная с первого класса и до одиннадцатого, все хранятся у свекрови в среднем ящике комода. Неожиданно трудно оказывается их оттуда вызволить, не вызывая вопросов, и у нас с Андреем целый план, как это устроить потихонечку. Он отвлекает маму, ведет с нею на кухне светскую беседу, а я под видом уборки, с ведром и тряпкой, захожу к ней в комнату, проникаю в комод и выкрадываю пластиковую папку с Ванькиными благодарностями и наградами за одиннадцать лет, в том числе спортивными (пока зрение не стало падать катастрофически и ему еще было можно). Я точно знаю, где хранится папка, но психую так, что не сразу нахожу ее в комоде, хотя в итоге она оказывается на самом видном месте. За стеной слышны голоса. Андрей вставляет отрывочные реплики, Вера Николаевна обстоятельно агитирует его за топинамбур. Опять. Впрочем, сейчас это даже кстати.