Свекровь, когда приходит Юля и сидит с Ванькой на диване, напускает на себя надменный и разочарованный вид «а-что-я-вам-говорила». В комнату к Ваньке она, конечно, не заходит продемонстрировать это свое выражение лица, но уж на нас с Андреем отыгрывается по полной. «Все от родителей!» – как бы читается в ее строгом взгляде.

По собственным рассказам свекрови, ее в детстве «пороли как сидорову козу», и только этим проверенным способом вырастили нормального человека.

«Учился бы, чем о девочках думать!» – бормочет она себе под нос, когда семья сходится за едой, и Ванька тянет: «Ну ба-а! Ну не начина-ай!» А я прикидываю, как было бы здорово, если бы Ванька думал больше о девочках, чем о друзьях… Вот было бы у него в тот вечер свидание с той же Юлей – и сейчас мы бы наверняка праздновали поступление в университет… в общем, мечты-мечты, а Вере-то Николаевне все равно ничего не объяснишь.

В следующий момент, который я тоже не успеваю отследить, Юля вдруг пропадает и появляется Марина. Марины много. Каждый день. Она хохочет и тараторит. Когда она материализуется в дверях, руки у нее вечно заняты какими-то печеньками или яблоками. «Всегда, как утро, весела», – подсказывает внутренний редактор услужливо. Спасибо, внутренний редактор! У меня уже которую неделю в голове – ни одной самостоятельной мысли, а только тихий ужас да цитаты из классики.

Марина щебечет и бежит ко мне на кухню помогать, если я готовлю. Она умеет делать розу из помидорки – вот, смотрите.

Марина взахлеб рассказывает Андрею про какой-то свой турнир по шахматам, на котором в марте заняла второе место.

Марина пытается щебетать даже с бабушкой (дохлый номер, та при виде Марины стремительно и гордо удаляется в свою комнату и там включает телевизор погромче).

Они с Ванькой тоже сидят на диване, но не как с Юлей, а кидаются друг в друга несчастным «котом» и хохочут как ненормальные.

«Хорошая девчонка, – шепчет мне Андрей. – Веселая».

«Деф-ф-фьки пошли!» – шипит свекровь, подчеркивая мягкое «эф». Она длит его и длит, аж слюна брызжет. Иногда мне кажется, что Вера Николаевна родилась сразу старой, со своей хронической аритмией, давлением, варикозом и артритом, не оставляющими места радости. Стоит ли говорить, что она искренне уверена: если бы не «дефьки», наш мальчик сейчас готовился бы к первому семестру.

Проходит еще несколько дней, и Ванька с Мариной начинают надолго исчезать по вечерам, и я только тогда припоминаю, что всю предыдущую неделю погода была довольно поганая, ветер и грозы, а теперь – солнышко и даже вечером почти плюс тридцать.

И вот однажды на закате мы с Андреем сидим за столом в кухне, что-то такое жуем за чаем и листаем каждый свой смартфончик, и тут вдруг в руках у Андрея тренькает эсэмэска.

Он читает, и брови его изумленно ползут вверх.

За короткий миг, пока они ползут, а в глазах обозначается все большее удивление, я успеваю подумать обо всем самом худшем, что может случиться с Ванькой, которого сейчас нет дома. Арест, несчастный случай, авария, драка и разбойное нападение рядком выстраиваются в голове, сводит плечи, бухает за грудиной и все вот это.

– Что?.. – шепчу я испуганно одними губами.

Муж разворачивает ко мне сияющий экранчик.

Буквы прыгают перед глазами, но я все-таки заставляю себя прочитать…

Это сообщение от Ваньки. Восторженное, с тремя восклицательными знаками.

«Папа, я стал мужчиной!!!»

Мы с мужем смотрим друг на друга – и начинаем хохотать. Так долго и так громко, что к нам выходит из своего логова свекровь и, стоя в дверном проеме, выразительно крутит пальцем у виска.

Судебных заседаний по нашему делу было еще три, с разницей в несколько дней, но для меня все они слились в один – длинный и бесконечный, я и тут не поручусь, что и когда происходило. Память включается какими-то пятнами, выхватывая отдельные сцены. Наверное, это нормально. Наверное, именно так и работает человеческая голова.

Начало. Узкий темный коридор и толпа народу в нем, казенные двери в ряд и зудящие квадраты света на потолке, шелест папок, бубнение и шарканье, Ванька сидит между нами, в белой футболке с коротким рукавом, и по коже у него крупные мурашки, хоть он и старается изо всех сил принять беззаботный вид. Потом в коридоре невесть откуда появляются Саша и Марина. Ванька вскакивает, краснеет. Марина, боязливо косясь на нас с Андреем, встает на цыпочки и обнимает Ваньку за шею обеими руками, прижимается тесно, – и от этого еще более заметно, какая она хрупкая, совсем девочка. Пышная юбочка чуть выше колен, на широком поясе, подчеркивает осиную талию. Кедики, белые носочки. На топике, конечно, котик. Ванька держит Марину бережно, уткнувшись ей носом куда-то в ключицу, ему для этого приходится как следует нагнуться… Вид у них с Ванькой патологически романтичный, словно их нарисовали японские мультипликаторы. Но в японском мультфильме их бы обязательно поставили куда-нибудь на холм, с которого вид на город, и волосы их развевались бы на ветру, а над головами плыла бы нежная японская песня. Словом, смотреть на них совершенно невыносимо, на всю эту первую романтику, и я лезу в сумочку в поисках чего-нибудь, все равно чего. Саша здоровается с нами и скромно подпирает стену напротив, водит пальцем по экрану большого плоского айфона. Саша – лучший друг Ваньки, еще с первого класса. После девятого он ушел в колледж, в какое-то очень престижное заведение для будущих программистов с конкурсом чуть не двадцать человек на место, и после окончания попадет прямиком на третий курс… куда?.. я не помню; тоже что-то очень престижное. Саша хороший парень, он всегда был мне симпатичен. Спокойный, целеустремленный. Это не наш Иванушка-дурачок, желающий всем понравиться. Саша, кажется, даже в начальной школе был вполне самодостаточен.

«С Сашей ничего подобного не случилось бы», – думаю я с горечью. В горле ком. Почему с нами? Ну почему?! Думать об этом нельзя. Нипочему. А справедливости, как известно, не существует. Скорее бы уже, скорее… Саша, высокий и худенький, скромно стоит у стены, в ладненьких узких джинсах и летней пестрой рубашке, приталенной и тщательно отглаженной, в узких желтых туфлях, но инфантильным хипстером он не кажется, а наоборот, выглядит старше своих лет.

Время тащится еле-еле, заседание задерживается на пять, на десять, на пятнадцать минут, наконец за дверью происходит какое-то шевеление, вываливаются галдящие, взвинченные люди – и вот нас приглашают в зал.

Помещение оказывается совсем небольшим. Оно ни капли не похоже на просторные залы из американских блокбастеров. Это просто казенная комната с плохо вымытыми окнами и не очень высокими потолками, в ней метров, может быть, сорок; вся мебель тут из дешевого светлого ДСП, стулья – из нескольких разных наборов, вдоль одной стены тянется какая-то будка не будка… внутри нее темно, и она, похоже, сейчас закрыта.

За двумя сдвинутыми письменными столами в центре комнаты краснощекий мальчик, очень забавный, сосредоточенно раскладывает бумажки (он потом окажется прокурором), нам указывают место, куда сесть, и мы садимся рядком: сперва Андрей, потом я, потом Марина и Саша, а Илья Валерьевич и Ванька сразу отправляются к сдвинутым столам и помещаются напротив смешного мальчика. Ванька садится и с любопытством вертит головой, Илья Валерьевич открывает портфель и тоже начинает раскладывать бумажки.

Некоторое время ничего не происходит. Но вот раздается дежурное: «Встать, суд идет», и из боковой двери, которую я поначалу не заметила, выходят две молодые женщины. Или их три? А впрочем, какая разница, дело не в них, а в будничности происходящего, в ощущении механистичности и рутины… вот мы, вот наш ребенок, вот вся его будущая жизнь, а вот скучающие люди вокруг и их обычный рабочий день, один из многих примерно одинаковых рабочих дней… это мне и странно, и страшно.

Вошедшие возятся несколько минут, рассаживаясь и устраиваясь, говорят положенные вводные слова и наконец приглашают в зал свидетелей со стороны обвинения.