Ей было не по себе. Уже не просто тревожно, а немного страшно. Поэтому, добравшись до места, трубку сразу не подняла, а еще некоторое время примерялась к ней, будто решала, как ловчее взять, чтобы разом утихомирить, не выпустить из дрожащих рук.

Голос в трубке она узнала сразу. Хотя слышала его в последний раз… Когда? Она уже не помнила. Таня в прошлый раз звонила ей, дай бог памяти… к чему обманывать себя, Таня никогда ей не звонила. И не писала. Ни единого разочка за прошедшие сорок лет. И даже когда умер папа, Ольга узнала об этом через третьи руки, случайно – и так поздно, что не успела не только на похороны, но и на сороковины.

– Могу я услышать Ольгу Александровну? – строго спросила трубка. И невольно вместо «здравствуй» Ольга пролепетала испуганно:

– Танечка, что случилось?

Тане выбрали имя без всякого литературного умысла. Она была названа в честь бабушки по папиной линии. И спустя три года, решившись на второго, родители ждали, конечно, мальчика. Но родилась снова девочка. В досаде ли, или просто было у папы такое чувство юмора, но, едва узнав в роддоме эту новость, он тут же предложил младшую дочку назвать Ольгой, чтобы вышло в честь знаменитых пушкинских сестер. Он сказал это не всерьез, но жене мысль неожиданно понравилась. Ей казалось, это выйдет интеллигентно и оригинально. И младшенькую назвали, действительно, Олей.

С тех пор родители, сами того не сознавая, стали искать в дочерях соответствия литературным образам. Таня была темненькая, а Оля – светлая шатенка. И это было правильно. Таня не очень любила играть в подвижные игры и не ладила с ребятами во дворе, а Оля вечно носилась как угорелая, и, где бы ни оказалась, если в радиусе ста метров находился хотя бы один ребенок, немедленно начинала с ним дружить. И это было правильно. Таня часто плакала, а Оля была хохотушка. И это было тоже правильно. Но чем старше становились сестры, тем меньше оставалось от навязанного книжного сходства. Таня, и это стало очевидно уже годам к двенадцати-тринадцати, обещала вырасти в замечательную красавицу. Она была куда ярче и привлекательнее Оли – выше и стройнее, и кожа ее была светлей, и волос гуще, и голос звонче, и четче капризный изгиб верхней губы. А хохотушка Оля, которой вроде суждено было стать недалекой и ветреной, с первого класса проявила неожиданную усидчивость и искренний интерес к учебе. Впрочем, учились сестры обе на «отлично».

Таня, что называется, «корпела». Потому что так было надо. Тетрадки ее возили в районо как образец прилежания, выставляли на школьном стенде напротив раздевалки; учительница русского языка любила в воспитательных целях потрясать ими перед носом наиболее нерадивых. Тетрадки и правда впечатляли. Четкие и крупные округлые буквы крепко держались друг за дружку, все с одинаковым наклоном, идеально выверенной толщины – и не то чтобы кляксы, помарочки ни одной не было (а случись такая беда, Таня готова была вырвать страницу, даже переписать тетрадь с самого начала, чтобы исправить изъян). Оля училась легко и весело, будто играла в увлекательную и очень простую игру. Тетрадки по арифметике, а позже по алгебре и геометрии были у нее вечно исчерканы как попало, и по многочисленным исправлениям легко было понять, откуда и куда идет ее математическая мысль; торопливые буквы немножко приплясывали, а почерк менялся в зависимости от того, с кем Оля оказывалась за одной партой. Но учителя ей прощали. Потому что у Оли была «золотая голова». И не только в математике. Математика что? То ли дело литература и немецкий! А ботаника? А рисование?!

Обе сестры были ярыми общественницами.

Таню, начиная с четвертого класса, непременно выбирали председателем совета отряда, а когда она вступила в комсомол, то очень быстро дослужилась до комсорга школы. Ее возили из Военграда в районный центр, в горком ВЛКСМ, по всяким общественным делам, и она, бывало, оказывалась в президиуме, среди старших, уже окончивших школу и получивших разные важные для страны специальности. В такие дни Таня бывала горда собой. Общественная работа и отличная, пусть трудная, учеба давали ей ощущение внутренней правоты. А для нее это было важно как ничто другое. Она всегда была искренне уверена, что жить нужно правильно. Как герои-молодогвардейцы. Как Гагарин. Как Ленин, когда он был маленьким. И если каждый – каждый! – станет правильно жить, тогда и наступит всеобщее счастье.

Оля о всеобщем счастье, конечно, тоже думала (а кто тогда не думал?), но не так масштабно. И общественная работа была для нее такой же игрой, как все остальное. Потому, наверное, была не председатель и не командир, а бессменная «редколлегия», рисующая плакаты и сочиняющая стихи к праздникам.

Так и жили. Между собой не ссорились. С родителями ладили. Обыкновенная советская счастливая семья. Папа служил мастером на заводе «Красный путь», мама там же работала в поликлинике, бабушка, пока была жива, заведовала библиотекой. На «Красном пути» трудился почитай весь Военград. И школа, где учились девочки, была как бы при заводе, и детский сад, и ясли, и небольшая местная больничка, и кинотеатр, и клуб, и даже почта. Производство было, разумеется, секретное. И, разумеется, весь Военград прекрасно знал, что «Красный путь» выпускает танки.

Таня сразу для себя решила, что учиться пойдет в технический вуз. Это тоже было правильно. Заводу необходимы хорошие специалисты. Чтобы стать по-настоящему хорошим специалистом, нужно ехать учиться в столицу. И после школы Таня, конечно, поступила. И, конечно, после института стала кем планировала.

Оля про столицу как-то не думала, а работать ей хотелось всеми сразу: медсестрой, как мама, и мастером, как папа, и инженером, как Таня, и библиотекарем, как бабушка. И художницей. И космонавтом. И переводчицей. И актрисой. И кондитером. И продавщицей газировки у кинотеатра. И кассиром. И певицей. И строителем. И проводником. Все работы хороши – выбирай на вкус.

Можно бы сказать, что младшая сестра любила жизнь, а старшая – порядок, – но это было бы слишком просто, а значит, неверно. В том, как жила категоричная Таня, не было никакой показухи, а лишь наивная искренность и желание осчастливить целый мир, – ведь тогда патриотизм и энтузиазм не считались чем-то неприличным. И не из желания очутиться в столице, среди блеска и развлечений, две провинциалки, дочери медсестры и заводского мастера, учились на «отлично» и стремились за высшим образованием. Хотели учиться и учились – потому что это было престижно и почетно. Потому что им было любопытно. Наверное, в нынешние времена они бы с не меньшим рвением шили плюшевых зайцев для выставки хенд-мейда, фотографировали котиков, чатились в соцсетях, сидели бы на низкокалорийной диете и расставляли мебель по фэншуй – потому что они были самые обыкновенные и жили «как все», не находя в этом ничего предосудительного. Вовсе не было в их жизни безудержного рвения, как в литературе и кинематографе того периода, ведь в искусстве всегда и всего сверх меры, а реальность оттеночна, и все самые острые углы, самые непримиримые конфликты в ней смягчены – не поймешь, где правда, где ложь, не поймешь даже, существуют ли правда и ложь на самом деле, так прочно одно вплетается в другое. Словом, жили как жилось. Не «за идею» и не «против течения» – просто жили.

Они занимали на двоих десятиметровую комнату с окном во двор, вечно занавешенным елью напротив, а потому довольно сумрачную. Кровати стояли по стеночке, сходясь изголовьями, и, засыпая, можно было секретничать и делиться новостями. Таня относилась к младшей сестре немного свысока. Не потому, что у Тани был плохой характер или Оля давала повод, – просто по праву старшинства. А Оля, по праву младшей, всегда тянулась к Тане и все-все ей прощала.

Конечно, неорганизованность младшей сестры не могла не раздражать аккуратистку Таню. И однажды, чтобы проучить ее, Таня провела посреди комнаты меловую границу: по одну сторону остались Танина безупречная кровать, письменный стол с симметрично разложенными тетрадками и учебниками, стул и шкаф для одежды, а на Олиной половине сгрудились в беспорядке куклы и кубики, книжки, платьица, наспех стянутые через голову, весь «природный материал», оставшийся от поделок по труду, карандаши, однажды закатившиеся по углам. Проводя границу, Таня нарочно строго кривила тонкие губы и подпинывала на половину сестры все, что плохо лежало, – брезгливо так, мыском. А потом сказала, подражая классной руководительнице: «Мне этот бардак здесь не нужен!» Но Оля, кажется, не заметила преподанного урока. Подгребла к себе карандаши, из-под кровати выудила почти не измятый кусок ватмана, уселась на полу, по-турецки скрестив худые ноги, и стала рисовать, от усердия высунув язык. Таня, признаться, растерялась. Нет бы осознать и исправить, нет бы обидеться, в конце концов! А она сидит и рисует, будто и границы никакой нету!