– Ты чего это?! – спросила она, все еще пытаясь сохранить тон классной руководительницы.
– Парусник! – весело отозвалась Оля, приподнимая лист и растягивая за уголки, чтобы сестре было лучше видно.
И действительно, это был парусник. Он шел по волнам, трехмачтовый, невесомый, – и флаги развевались, и паруса пузырились над палубой… Ну что ты будешь с ней делать?! Разве можно перевоспитать такую?
Таня молча вышла из комнаты, вернулась с мокрой тряпкой и стерла границу…
Старшей было двенадцать, младшей девять. Кажется, в детстве это был единственный инцидент, отдаленно напоминающий ссору.
Таня бы ужасно удивилась, узнав, как хорошо запомнила Ольга тот день и ту границу на полу и как часто вспоминала ее позже. На жалких два метра неровной меловой линии оказались нанизаны сорок с лишним лет воспоминаний. Но все это уже потом, а пока речь о школьном детстве, которое было одинаково счастливым для обеих сестер. Сестры жили-были и счастья своего не ощущали – как не ощущают се́рдца, пока оно не заболит или не заколотится от волнения.
Тане и без Оли было кого перевоспитывать. Например, хулиган и троечник Петухов, и второгодник Гришин, гроза младшеклассников, и смазливая Юленька Галкина, способная думать об одних лишь нарядах. Всех их необходимо было «подтягивать», чтобы класс не позорили.
Потому Юленька Галкина была назначена в лучшие подруги и звана в дом, где просиживала до вечера без особого толку и больше списывала, чем «подтягивалась». Она, впрочем, была добрая и незлобивая девочка, просто ленивая и не слишком любопытная.
Потому троечник Петухов прятался в ближайшей подворотне, едва завидев на улице Таню, а если дело было в школе, тогда, разумеется, спасался в мужском туалете.
Сложнее было со второгодником Гришиным. Строго говоря, это был не второгодник, а третьегодник. Повторил он два класса – сначала шестой, потом седьмой (без видимого результата). За него Таня взялась особо. Прямо с первого сентября, когда это «счастье» свалилось на голову седьмого «А». Тане было четырнадцать, и это была настоящая барышня, красавица. Гришину было шестнадцать, и это был сформировавшийся хулиган, из числа отпетых. Классический вариант.
Ах, как боролась Танечка за Гришина, как старалась его спасти! Но ему хоть кол на голове теши. Долгих два года, пока Танечка боролась, он знай мямлил и только пялился чуть ниже того места, где краснел ее новенький комсомольский значок. Впрочем, не обижал. И никакой шпане в обиду не давал. Потому что вполне предсказуемо влюбился в Танечку – тяжелой неразрешимой любовью человека, недостойного «такой девушки». Худо-бедно Таня дотянула Гришина до восьмого класса и хотела было забрать с собой в девятый, чтобы был под присмотром, да только учителя не дали. Гришин уехал в Свердловск, поступил в ремесленное и уже через полгода получил срок по двести шестой, за какое-то не особо крупное, но и непростительное хулиганство. А поскольку был он уже совершеннолетний, отвечать пришлось по всей строгости. Танечка винила себя и очень мучилась.
Впрочем, в девятом объявилась вполне достойная замена – Михеев Бронислав. Его папу перевели на «Красный путь» откуда-то с юга, и медный загар Бронислава, «дельты» и «трапеции» Бронислава, наплаванные в теплом море, выгоревшие добела кудри Бронислава произвели на старшеклассниц неизгладимое впечатление. Увы, оказалось, что этот херувим и Аполлон – хронический лоботряс и троечник, признающий интересными только два школьных предмета: физкультуру и труд. И опять Таня принимала меры, и опять не очень успешно, а Бронислав, что логично, тоже влюбился – и это дополнительно мешало ему учиться по-человечески.
Мама, конечно, роптала на такие знакомства. А папа только посмеивался. Ты бы, говорил, доча, в учительницы шла. Зачем тебе в технику лезть? На что упрямая Таня кивала, мол, почетная профессия учитель, да, но упорно зубрила неподатливую физику и решала задачки. Учительница – слишком просто. Ей ли искать легких путей?
Меж тем за красавицей Таней пытались ухаживать лучшие молодые люди Военграда. Спортсмены и комсомольцы. Даже сын директора «Красного пути», избалованный женским вниманием футболист Костик. Но ни у одного из соискателей, включая популярного Костика, не было шансов. Потому что спасать и «подтягивать» их не требовалось.
Когда Оля подросла и вступила в пору бурного созревания, она все выпытывала у сестры, что привлекает ее в асоциальных типах, во всех этих Петуховых, Михеевых и Гришиных, от которых тихонечко подвывали школьные учителя и трепетали младшие классы. Неужели ей приятно с ними общаться?! А Таня только пожимала безупречными округлыми плечами: она не понимала, где граница между «приятно» и «необходимо». За эту лояльность и доброту к несимпатичным людям Оля очень уважала старшую сестру. Сама она так не умела – и общалась всегда только с теми, кто был ей интересен. А это были такие мальчики и девочки, которые, как и сама Оля, относились к жизни с энергичным любопытством. Они пели в школьном хоре, ходили в походы, сажали деревья, строили шалаши, собирали макулатуру и металлолом, помогали окрестным пенсионерам, как в книжке «Тимур и его команда», занимались в кружках и секциях. Что их объединяло? Во-первых, никого из них не нужно было спасать. Они бы сами кого хочешь спасли.
Таня окончила десятилетку с золотой медалью, которая далась ой как нелегко, на девяносто процентов за счет усидчивости и зубрежки, и уехала поступать в институт инженерного транспорта, увезя с собой Бронислава Михеева. Она поступила, а он, разумеется, нет. Но тут, по счастью, не случилось никакой трагедии. Бронислав перекинул документы в строительное училище – и ни разу потом не пожалел. Ему в строительном было хорошо. Он был там на месте. Быть может, поэтому Таня очень быстро утратила к Брониславу интерес и переключилась на однокурсников. Там было за кем присматривать. Все-таки техническая специальность, на трех девушек – семнадцать оболтусов, приехавших со всех концов страны, впервые хлебнувших настоящей общежитской самостоятельности, а вместе с нею открывших для себя табак, алкоголь и, кому повезет, секс, которого официально в СССР не существовало.
Когда Таня поступила и уехала, отец очень гордился и очень горевал. Таня была «папина». Не в том смысле, что он ее больше любил, чем Олю, или больше баловал. Просто она была ему ближе по духу и как-то понятнее. Даже эти ее операции по спасению «утопающих»… Пусть ворчала жена, а он не видел тут ничего дурного. Он был из той редкой категории взрослых, которые до старости помнят себя юными и беспомощными… именно беспомощными, потому что юность – это и есть самое тяжелое человеческое время, когда ничего еще не знаешь и от всего зависишь, а кажется, будто познал все и во всем прав. Когда-то он – мастер, ветеран и всеми уважаемый человек – был таким же хулиганом и троечником, как Танины приятели. А то и похуже. И кто знает, как сложилась бы его жизнь, не начнись война. Как-то сразу стало не до глупостей, как-то сразу все повзрослели в то лето, даже самые отвязные. Но подобного способа быстрого взросления он не пожелал бы и врагу. Потому Танины порывы поддерживал и одобрял. Вот не будь войны, а будь у него, наоборот, в юности такая Таня – тоже ведь неплохо все могло бы сложиться.
Оля была «мамина». Внешне это почти никак не проявлялось, но понимали они друг друга с полуслова, с полувзгляда. И если маме вдруг требовалась помощь, просить никогда не приходилось – Оля была тут как тут, готовая к любой домашней работе. Мелкие бытовые занятия были ей интересны, как все вокруг. Мела и мыла с песней, так же весело и легко, как перед этим мусорила. А пироги? Что могло быть интереснее строительства настоящего домашнего пирога? Таня сестру не одобряла. Она тоже делала по дому все необходимое, но без огонька, а потому что положено. Делала и приговаривала, что это, мол, пережиток, а вот наступит светлое будущее, и уж тогда изобретут, чтобы домашнюю работу машина выполняла, а люди времени не теряли. Мама улыбалась: поживет девочка, помыкается, дом свой обустроит – выветрится из головы дурь. Папа был согласен со старшей дочерью – изобретут, обязательно. Раньше вон на кобыле пахали, а теперь? То-то! А Оля никакого мнения на этот счет не имела – просто делала, и все. Руки есть, ноги есть, времени – вся жизнь впереди. И чего ж не сделать-то? Подумаешь! Что такое вообще работа? Спроси Олю, она бы и не ответила. Слово предполагало какое-то суровое внутреннее усилие и внешнее угнетение, какую-то жертву, как в книжках про эксплуататоров. А полы протереть да тарелки вымыть – ну какая это работа?! Люди трижды в день за стол садятся, что ж теперь, ложку ко рту поднести – тоже будет работа? Или в субботу в баню сходить? Это ведь мочалку мылить, спину тереть!
