Я складываю все эти бумажки аккуратной стопочкой и прячу обратно в папку. Там еще много всякого, но я больше не хочу листать.

Срочная работа, которую я собиралась сделать еще утром, так и не начата и едва ли будет начата раньше ночи. На тумбочке столпилось пять больших грязных чашек из-под кофе. Я звоню Ваньке и на всякий случай спрашиваю, отметился ли он в этом месяце.

– Мам, ну че я, дебил совсем, не понимаю?! – восклицает Ванька с обидой в голосе. – На той неделе спрашивала уже!

Ему кажется, что я ему до сих пор не доверяю, хотя истории той уже четыре года, даже немного больше, и отмечаться Ваньке осталось не так уж долго. Потом судимость должны снять, но я боюсь загадывать: достаточно со стороны Ваньки крошечного прокола, и его могут закрыть. На форумах пишут всякие ужасы, что «условникам» с такой статьей даже дорогу в неположенном месте лучше не переходить, не то что там что-то. Пугают, наверное, а может, так и есть. Но для меня главное, чтобы Ванька не рискнул попробовать. Все время с момента суда мы с Андреем чувствуем себя как на пороховой бочке и до сих пор потихоньку друг от друга считаем месяцы до окончания условного срока.

Конечно, мы подавали на досрочное, как Илья Валерьевич научил, но не вышло. Наоборот, наблюдали прокурора с перекошенным лицом, на котором как бы читалось крупным шрифтом «НУ ВЫ НАГЛЫЕ!» Он так и выразился открытым текстом на этом слушании: радуйтесь, мол, что легко отделались, по-хорошему ваш мальчик сейчас должен быть на зоне. Меня потом до ночи Андрей корвалолом отпаивал, и спину опять заело. А этому, с перекошенным лицом, ему плевать было, что Ваньку подставили и он правда не виноват. Пойман за руку – и до свидания.

Свекровь похоронили полтора года назад. Она так никогда и не узнала, что ее любимый единственный внук – официально уголовник. Но зато успела порадоваться, когда на следующий год Ванька без труда поступил – осужденным это можно – в университет на философский. (А хотел сначала на юриста. Это у нас теперь тоже домашний мем – как правильно на философский лад настроиться. Ну да ладно. Плохой смех.) Прошло больше двух лет, прежде чем сын, краснея и пряча глаза, рассказал нам с Андреем подробно, что же произошло тем вечером. Как позвонил этот самый Димыч и как Ванька сначала отказался, потому что он ведь ничего не знал: где, когда, за сколько… он отказался, но Димыч позвонил снова и снова – даже не друг, а так, не очень близкий приятель, и сказал, что умирает, и продиктовал адреса. И как потом Ванька метался по району на велосипеде, сначала в поисках денег, потому что это стоило дорого и у него столько не было, потом к какому-то непонятному человеку, который дожидался на остановке около метро – и это немного напоминало фильм про шпионов, – и как радовался, когда ближе к двенадцати часам прошел это хитрый квест, потому что Димыч… у него был такой голос, будто он действительно умирает, и не мог же Ванька вот так его бросить в беде… И как он довольный подкатил к своему подъезду, где договорился встретиться с несчастным умирающим, а тот привел за собой облаву…

Ванька, когда возвращается из университета, все больше в «танчики» режется в своей комнате. Подработку хорошую нашел, удаленную, как раз для студентов, и, понятное дело, хотел квартиру снять, а я не смогла его отпустить, уломала подождать до окончания срока. Я понимаю, что неправа и ничем он моего недоверия не заслужил, а вот не могу, и все. Кажется, я вообще теперь всего боюсь, после истории этой, и особенно людей.

Кстати, Марина Ваньку очень быстро бросила. Романтика романтикой, но, когда Ванька получил пусть условную, однако самую настоящую судимость, папа с мамой устроили Марине жуткий скандал: она ведь девочка из приличной семьи, как ей с таким водиться. А она не сильно и сопротивлялась. Ваньке я этого, конечно, не скажу, но, по-моему, ей после суда и всего связанного с ним ажиотажа просто перестало быть интересно.

Мелькнула шальная мысль, не написать ли обо всем этом в фейсбуке. Так-то если посмотреть – поучительная история. Но в который раз получалось: нет, не написать. Даже тогда, по горячим следам, никаких постов не было. Я так и не нашла слов, чтобы рассказать все это, и вряд ли найду.

Получается, вся надежда на знакомого классика. Может быть, когда-нибудь он все-таки возьмется за нашу историю. Если, конечно, на фоне всех наших войн и революций она не покажется ему слишком мелкой.

К тому же русские классики не очень любят хеппи-энды.

Телефон звонил и звонил. Звук был тихий, почти невесомый, но очень назойливый. Он ввинтился в сон и стал разрушать его изнутри, заражая тревогой и неуютом. Сделалось холодно. Рука затекла, болели суставы, особенно плечо. И опять напала невралгия, будь неладна, так что не повернуть головы. «Старость не радость», – подумала Ольга. Подумала весело, без отчаяния, – но глаз не открыла.

Сначала пыталась перетерпеть назойливый звук, однако звонивший оказался терпеливей, и вот она уже села в кровати, откинула одеяло и поежилась. По-прежнему не разлепляя глаз, пошарила на тумбочке и отыскала мобильник. На ощупь нажала кнопку, поднесла к уху и наконец-то поняла, что звук идет с первого этажа. И только тогда открыла глаза. Звук оборвался. Экранчик мобильного показывал семь ноль восемь.

В окна лилось яркое весеннее солнце, подсвечивая листья бегонии на подоконнике, и было видно, какие они пыльные. Зато на этот год бегония наконец-то выдала пару бледненьких желтых бутонов. Ольга опять зажмурилась и попыталась лечь поудобнее – так, чтобы не обеспокоить больную шею. Не тут-то было. Где-то внизу зазвонило с новой силой.

– Мартин! – громко позвала Ольга. – Мартин!

Никто не ответил. Пришлось все-таки вставать.

Ольга накинула халат, сунула ноги в тапочки. Как всегда по утрам, первые шаги были тяжелы, боль поднималась от икры к колену и отдавала в поясницу. Телефон внизу снова замолчал, но ложиться уже не было смысла. Надо было разогнуться – вот так, потихонечку, помассировать спину непослушными руками, немножко расправить плечи и все-таки попытаться повернуть голову, иначе весь день проходишь скособоченной. Ольга опять усмехнулась про себя и с трудом сделала несколько наклонов вперед и вбок. Между лопатками ощутимо хрустнуло, и боль в шее отпустила. Так-то лучше!

Снизу снова послышался назойливый звук. Ну что ты будешь делать!

На городской телефон никто не звонил уже лет сто, и помимо воли Ольга начала беспокоиться. От свербящего звука дом казался еще более пустым и гулким, чем обычно. Даже кошки запропастились куда-то и не показывались. И где, интересно, Мартин? В такую рань?

Одиночество вдруг накатило, накрыло с головой, еще более жестокое от теплого солнца, бьющего в окна, от молчаливого порядка, в котором находились все предметы в доме. Телефон звонил и звонил, и чем ближе подходила Ольга, тем надсаднее был звук, как будто звенело внутри головы, а не снаружи.

– Мартин! – опять позвала она, заглядывая в спальню мужа. И опять не услышала ответа.

Кровать была аккуратно заправлена, ни морщинки. На тумбочке двумя ровными стопками лежали журналы – отдельно автомобильные, отдельно научные. Между стопками помещался кожаный очечник – и можно было не сомневаться, что очки находятся именно внутри, а не валяются где-нибудь в доме. Звук не прекращался. Ольга аккуратно прикрыла за собой дверь и стала медленно спускаться, вцепившись в перила – лестница была крутовата. Раньше она не замечала этого и легко порхала вверх-вниз, целыми днями, из спальни в кухню, из кухни в детскую, из детской в гостиную, а теперь вот хватается что есть силы, словно находится не дома, а на корабельном трапе в открытом море. Ольга не помнила точно, когда это началось. Года полтора назад, может быть, два. В первый раз она списала на давление, на усталость, потом привыкла. Стала даже шутить по этому поводу, командуя неловким ногам: «Левой-правой, левой-правой!» – Мартин никогда не одобрял этих шуточек. Но сейчас она просто шла вниз, молча, и оттого, что торопилась, еще острее ощущала, как медленно движется.