Потом я помню дверь. Дверь – и голоса за ней. Помню, как мне мерещится, будто Ванька рассказывает про себя всякие ужасы – что да, торгует, да, употребляет, – все это складывается в голове из смутного бубнения в приоткрытом кабинете; в коридоре полумрак, по стенам какие-то плакаты, доски какие-то и бумажки на досках, лампы по какой-то причине не горят, и толком ничего не видно, лишь резкую полоску солнечного света, которая выбивается из кабинета, где допрашивают Ваньку. Андрей берет меня за плечи, крепко сжимает, и я понимаю, что до этого меня трясло. Трясло, и вот теперь перестало.

Дальше мы у следователя. Опять голубые стены, стулья, стол, бумажки на столе. Следователь – женщина, нашего примерно возраста; воспоминание включается на фразе «…ну а что вы хотите, на той неделе учителя физики взяли с поличным, в…», и она называет школу, номер не помню, но точно не Ванькину. Я озираюсь. Ваньки в кабинете уже нет. (Увели?) Я сижу на краешке стула и чувствую, что коленкам неприятно, перевожу взгляд со следователя себе на ноги. Черешня! Злополучная коробка стоит у меня на коленях, и на юбке расплывается мокрое холодное пятно.

– Так что скажете? – напоминает следователь. – Ничего подозрительного не замечали в последнее время? Может быть, деньги вдруг появились у вашего мальчика?

– Нет-нет-нет, – твердим мы хором. Потому что правда нет, не было у него никаких случайных денег, сколько по утрам давали карманных, столько он за день и тратил.

– Ну а, может, люди какие-то подозрительные? – продолжает следователь.

Мы пожимаем плечами, переглядываемся – тоже вроде нет, да кто ж теперь поручится, мы же и не следили никогда…

– Ну а сам он? – спрашивает следователь.

– Сам? Что сам?

– Что-то странное в поведении? Зрачки, может, расширенные? Или возбуждение чрезмерное?

И что ей ответить? У него близорукость, очень сильная, минус восемь, они у него всегда расширенные, с детского сада еще… и что мы можем сказать о «чрезмерном возбуждении», если человек вот только что сдал ЕГЭ и отгулял выпускной?.. Господи… а я-то переживала, что у него по математике всего восемьдесят два балла… Дура, дура!!!

– Ну ладно, – говорит следователь. – Заберите вещи.

Нам выдают вещи: ремень, шнурки и очки, ключи от дома.

– А как же?! – Я держу очки в руке, не зная, что теперь с ними делать.

– Вы понимаете, – говорит Андрей тихо и очень вежливо (верный признак, что он сейчас в ярости), – у мальчика близорукость, он без очков не может.

– Не положено, – чеканит следователь. Без злости и раздражения – почему-то я это сразу чувствую, а Андрей – нет, и он начинает спорить.

Градус разговора стремительно повышается, я протягиваю руку и кладу мужу на колено:

– Андрей. Не надо. Перестань.

– А если он этими очками вены себе?! – раздражается следователь. – Думаете, это что, просто так вам правила?! Ради вашего же блага!

– Это как же?! – говорит Андрей запальчиво.

– А вот так! Стекло вынет, побьет и… или вон дужку наточит!

Я думаю, что «наточит дужку» – это вовсе бред, как в дурном тексте, но предпочитаю молчать. Это ощущается на уровне инстинкта – следователя раздражать не надо, можно навредить Ваньке.

Потом опять провал. Ванька сидит на первом этаже, в обезьяннике. Это темная гулкая клетка примерно три на четыре, с узкими деревянными лавочками по стенам. Ванька поближе к свету, ест булочки и нарезку. В углу ютится какой-то тощий гастарбайтер неопределенного возраста, нахохлился и зыркает на жующего Ваньку. А мы стоим у решетки и тоже смотрим, как ребенок ест.

– Иван, ну что же это такое, – говорит Андрей. – Ты же тут не один, предложи человеку.

Провал. Ванька и гастарбайтер жуют уже вместе. Молодой тоже пацан оказался, когда из тени вышел, может быть, даже Ваньки помладше. Булочки, пирожные, молоко – все это очень быстро кончается.

Черешню не разрешили, и я до сих пор держу злополучную коробку, не зная, куда ее деть. Пыталась объяснить дежурному, что она мытая, а он так странно посмотрел и спрашивает: «А говнище после нее потом куда?» Говнище – это он про косточки, а не чтобы обидеть. В обезьяннике нет мусорного ведра, и не на пол же косточки плевать, а пакет тоже отобрали, разрешили только продукты.

Илья Валерьевич появляется непонятно в какой момент, точно он волшебным образом соткался из воздуха. Мы уже не в полиции, а стоим во дворике за забором, вокруг скамейки, но почему-то на нее не садимся. У Ильи Валерьевича толстый, благородно потертый портфельчик и немного зловещий вид, он похож на пирата. Это бесплатный адвокат. Так положено при каждом задержании. Он объясняет, что будет работать с нами до избрания меры пресечения и суд по этому поводу состоится уже в понедельник, а там – как мы сами захотим. Мы только киваем, как китайские болванчики, «захотеть» – это слишком для нас сложное понятие… удивительное дело, но, оказывается, какой бы ты ни был по жизни бравый и логичный, когда что-то подобное происходит с твоим ребенком, сразу становишься дурак дураком и руки опускаются, ничего не способен делать, а только идешь куда скажут… интересно, это у всех так?

Илья Валерьевич задает нам про Ваньку всякие разные вопросы, делово кивает, иногда переспрашивает. Когда доходит до «только что окончил школу» и «три дня назад восемнадцать», хмурится и бормочет:

– Скверно… Вот это не повезло вам. Надо же, как скверно…

– Что скверно? – Мы с Андреем пугаемся еще сильнее, хотя, казалось бы, куда больше-то?

Скверно, что сейчас наш Ванька формально безработный. Нигде не работающий и не обучающийся подозрительный совершеннолетний гражданин, пойманный на торговле наркотиками. Отсутствие работы или учебы – однозначно отягчающее обстоятельство.

– Но как же?! – кипятимся мы. – Он же школу, вот только что… выпускной… в институт подавать через две недели…

Однако вся эта лирика в суде никого не волнует, по словам Ильи Валерьевича. Факт остается фактом. Не учится. Не работает. Пойман с поличным. И совершеннолетний, то есть полная ответственность.

Я не пла́чу. Просто стою и трясусь, хотя на улице жара глухо за тридцать.

Потом опять провал. Я уже откуда-то взяла чистую пару носков и сую их Ваньке через решетку. Он забирает, начинает переобуваться. Кроссовки без шнурков, с вываленными наружу языками, смотрятся по-сиротски. А я наблюдаю за сыном и с ужасом понимаю, что он – не боится. Первый шок прошел, и теперь – это прямо видно по глазам – все происходящее этот поросенок воспринимает как приключение. Хочется взять что-нибудь, веник какой-нибудь или, я не знаю, мухобойку, и бить, бить этого идиота по заднице, по лбу – чтобы понял… Ванька скатывает грязные носки в комочек и стыдливо сует через решетку мне. Гастарбайтера уже нет, Ванька в обезьяннике один. И на скамейке опять еда – значит, мы принесли ему обед. Интересно, почему черешню нельзя, а бананы – можно, от них же кожура, и выкинуть тоже некуда?

А на улице Илья Валерьевич, которого, видимо, уже пустили поговорить с Ванькой, наконец-то объясняет нам вкратце, что произошло.

Ваньку подставили. Типичное дело. Приятель позвонил, попросил купить дозу, точнее, несколько доз, у другого приятеля. «Ты расплатись, я сразу отдам». Ну вот, Ванька купил, расплатился и понес. И даже (господи, ну как, ну зачем?!) еще у другого друга денег для этого занял до завтра, своих-то у него столько не было. Договорились встретиться прямо у нас в подъезде. А в подъезде Ваньку уже ждали…

Но как такое возможно? – не понимаем мы. А просто, объясняет Илья Валерьевич. Этот приятель, который наркоман, – на него Ваньку ловили, как на живца, распространенный метод. Чтобы его самого не закрыли, он и привел в подъезд наркоконтроль. Чтобы самого-то не закрыли, надо обязательного кого-нибудь сдать вместо себя, понимаете? Вот… а тут Ванька.

Ничего мы не понимаем, кроме одного. Никакая это не ошибка. Ванька нес наркотики. И, формально, действительно их продал там, в подъезде. То есть передал человеку, и тот в ответ дал ему купюру в пять тысяч рублей, разумеется, меченую.