«Плавал Ваня на печи по реке…» Плавал Ваня на печи по реке за кощеевой волшебной иглой. Видел Ваня паровоз в тупике — к лесу передом, к платформе углом. Видел фермы овцеводческие и колхозы хоть шаром покати. Видел череп на зацветшем копье, а под черепом – катал и кутил. Так у Вани тяжело на душе, что душа его вся в пятки ушла. Станет плакаться в жилетки ершей — набирают в рот воды кореша. Скачет Ваня на железном горшке, запрягает волновой паровоз. Облетает у него на башке вялый кустик побелевших волос. И не парень он уже, а старик — прячет скуку за усмешкой кривой. Даже если на ногах не стоит, ты на кончике иглы у него. Дурачок Вывел Ваня коня за деревню, лёг в траву, закурил самосад. В фантастических рыбах деревья над Ванюшей, сверкая, висят. Облаков проплывает армада. Самолётик буксует в заре. Возвращаются ведьмы с парада, те на швабрах, а те на зверье, занесённом в Прекрасную книгу, всё листал бы её и листал: волкодлаки, драконы, шишиги, саламандра и дева-лиса. Осыпают дриады Ванюшу изумрудами ласковых глаз: «Ты отдай нам бессмертную душу и получишь любую из нас». Страшно Ване, и странно, и в то же время весело, зубы торчком, бормотать: «Благодарствую, Боже, лучше нету, чем быть дурачком». Деревня Там, на речке, придуманной кем-то, ловят рыбу бухие кенты. Пахнет воздух сырою плацентой. Распускаются в небе цветы голубые с зелёным отливом. Дом на сваях бредёт по песку. А внутри человечек плешивый рубит мясо любимому псу. Неказистый совсем человечек, от горшка не видать ни вершка. Пёс кладёт ему лапы на плечи, валит на спину, дурья башка. Есть другие, конечно, дома там: в тех бранятся, а в этих молчат. А на пристани чёрт бородатым анекдотом смущает девчат. Вылезают кенты из байдарки. Перегаром разит за версту. Затаились ликантропы в балке, ждут, когда отлучится пастух. «Третий год провожу как в бреду я в этих гиблых местах… Без обид, отпусти меня в город, колдунья!» «Отпускала уже, – говорит. — Ты уехал и сразу вернулся. Сел на стул, покачал головой, сам не свой – ни костюма, ни пульса. Я заплакала, крикнул: не вой!» «Потемнели листья виноградные…» Потемнели листья виноградные. Трижды выпал дождь из саранчи. Толстые опричники прикладами выбили всю душу из печи. Вот тебе и небо карамельное, небушко ванильное твоё. Помнишь, мать звала тебя Емелею, наполняла тазик до краёв? Мыла, приговаривала, сыночка, быть тебе наездником печным. Где ты, мама, бабочка, кровиночка? Отзовись, родная, не молчи. У царя семь пятниц на неделе – он, даже если милует, казнит. Смотрит из окошка привидение, вывалив раздвоенный язык (не поймёшь – принцесса ли, кикимора). Щука же ершонка потрошит; наврала с три короба и кинула… Видишь, мама, печка без души ползает на брюхе каракатицей, дыма околесицу неся, а устанет – по наклонной катится? Вот тебе и сказка, мама, вся. «Где два волка – степной и морской…» Где два волка – степной и морской (вариант: мизантроп и ликантроп), тот с цинизмом, а этот – с тоской, ставят жизнь на краплёную карту, ибо что в этой жизни, чтоб им не поставить родимую на кон? Бутафория, матрица, дым. А на большее кот не наплакал. Над оврагами стелется пар. Горизонт заслоняя, клубятся облака из овечьих отар. Эти овцы волков не боятся. Эти овцы, коварны и злы, пастухов затоптали намедни. А в деревне козлы не козлы, но заблеяли, слышишь, к обедне. Мечут вороны перья-ножи. Выползает из логова кобра… Спрячься, Серый, и карты прижми поплотней к выступающим рёбрам. Медведь Ой да шёл я, куда не знаю, глаза пусты. Видел кладбища и вокзалы, леса, мосты. А была у меня одна, да спала со всеми. А любила меня другая, забыл как звать. Затянулась петля тугая, не разорвать, да на шее, от пыли серой. Вот пришёл я, когда не помню к кому домой. Загулял в том дому по полной, очнулся – ой, две зазнобы мои сидят, а глаза-то лисьи. Я под стол, а они когтями меня из-под. Так и клацают челюстями, тоска берёт, как посмотришь на тёмно-красные морды-лица. И одна говорит: «Мишутка, иди ко мне». Может, это такая шутка, а может, нет. А вторая то зубы скалит, то шкалик ставит. А и сам я медведь медведем, твою же мать! Выпил шкалик-то и соседей пошёл шмонать, да споткнулся и повалился в густой кустарник. «Как сплавлялись мы на плотах от истока к устью…» Как сплавлялись мы на плотах от истока к устью. Как искрилась вода на солнце, а ночью пела, прячась в водорослях, русалка о светлой грусти, только грусть не бывает светлой, а зависть – белой. Я своими глазами видел и грусть, и зависть: тело серое, руки длинные у обеих. Как грозил нам пестом серебряным лунный заяц по-над лесом тысячемачтовым, корабельным. Только кто же его боится, зверька смешного? А была у меня сестрица – Марина, Анна? Вот нырнул я с плота и вижу – за тюлем шторы бьёт хвостом по воде дивчина с лицом румяным. Говорит: «Не тушуйся, братец, входи, не съем же», — и хохочет, а у самой-то язык двоится… Да не вру я! Подай-ка лучше ушицы свежей; мне ещё не одну неделю по дну тащиться. |
