«Только детские книги, и те…» Только детские книги, и те не хочу раскрывать, если честно. Только молча сидеть в темноте, не сходя по возможности с места. Только слушать: гудят провода, листья с криком катаются в корчах, и бежит дождевая вода по дрожащей трубе водосточной. Только детские книги, ага. Начитался всерьёз и надолго. Бьёт в избушке садистка Яга кочергою несчастного волка. Спит царевна в хрустальном гробу, а проснувшись, на веник садится, вылетая в такую трубу, что гнедой каменеет под принцем. Надавали Емеле лещей: «Вот тебе говорящая щука!» И хохочет за лесом Кощей, смертоносные иглы нащупав… Помнишь, мама, в далёком году был я тощеньким злобным волчонком? Всё качался в глубоком аду на качелях, придуманных чёртом. Детская–2 На сером волке «Старый Дональд Дак покидает Фейквилль…» Старый Дональд Дак покидает Фейквилль; проезжает мимо картонной церкви, Дома Аниматоров и кафе, бутафорских двориков, птицеферм, огородов частных, полей общинных… Дональд Дак – несчастный больной мужчина. Посмотри, как бледен он и клюваст. Горожане, Дональд устал от вас. Он приедет за полночь в Disney Center и возьмёт своё, да ещё с процентами. И не в анимации – наяву разнесет Уолту он голову. Стиснут Глок покрытые пухом руки. Доктор Глок врачует любые глюки; просто замечательный пистолет — кашлянул и Фейквилля больше нет. Дональд Дак заводит машину снова. Едет мимо клоуна постового, мимо микки-маусов и котов, белоснежек, гномов и их кентов. Все они покойники и подонки. Дак глядит на карту, находит Догвилль. Подпевает Элвису, жмёт на газ. Никуда не денетесь, мистер Ларс. «Сидели козы, размышляли козы…» Сидели козы, размышляли козы, точнее, медитировали в позе дракона, созерцали мандалу. А сам дракон козлёнка съел и выпил, да перебравши, из бойницы выпал и рухнул в море, и пошёл ко дну, но вынырнул, и вот – решил поплавать. А рыцарю совсем отшибло память, когда его ударили щитом разбойники из Колдовского Леса… Вообще-то он хотел спасти принцессу, но посчитал спасение тщетой; послал всех на хер и ушёл в монахи. А мойры – или это просто пряхи — наложницы по правде говоря, мозги служанкам пудрили в гримёрке; одна из них царю рожала орков, но в этой сказке не было царя. «Служил Гаврила банкоматом…» Служил Гаврила банкоматом для хитрой маленькой жены. Он сам себя забрил в солдаты и сжёг последние жиры в боях под городом Неровно (сплошные ямы и бугры), когда воздушные паромы, согласно правилам игры, сопровождал на дирижабле. А как окончилась война, стал кавалером Алой Жабы, вольноотпущенником на четыре стороны, но это излишне, если напрямик. Вооружённый пистолетом, Гаврила – правильный старик — в ушитом дембельском камзоле, так под Неровно и осев, несёт отборных инфузорий, размером с взрослых карасей на местный рынок. Глянь, как бойко идёт торговля в наши дни, и волосатую ладонь-ка за новой дозой протяни. Ты тоже был железных правил, служил в Неровно палачом, не уважать себя заставил и не жалеешь ни о чём. «Было у старика три сына: старшой – живой…» Было у старика три сына: старшой – живой, средний – покойник, а младший – нестроевой. Или наоборот. Так ли, эдак, тоска берёт думать о том, как тот старик живёт. Значит, не нужно думать совсем-совсем. Да ведь и сыновей-то на деле семь. Мёртвые ли, живые – одно лицо. Это у них впервые в конце концов, чтобы на свет рождаться и умирать. Сёстры зовут их: «Братцы, айда гулять!» Были, видать, и дочки у старика. Автор дошёл до точки. «Пока-пока!» — крикнул, на воздух вышел, вернулся. Упс, чуть не столкнулся с мышью, разбил графин. Смотрит, сидит на печке огромный пупс, пьёт из железной кружки чаёк-чифир. «Как тебя звать-то, милый?» «Меня? Илья!» «Где твои сёстры, братья, семь я, семья?» Пупс говорит: «Будь ласков, плесни чайку. Это другая сказка, а ты – ку-ку». «Ехал Ваня на сером волке…» Ехал Ваня на сером волке из сказки в сказку. И в одной из сказок волк превращался в таксу. А в другой сам Ваня волком был по сюжету. Что ни утро, рядом с очередною жертвой просыпался, кашлял кровью ли, акварелью… Поначалу страшно, а потом параллельно. А совсем в финале голос звучит за кадром: «Ехай дальше, Ваня, даром что ты ликантроп». Он и едет дальше, что остаётся делать? А всего тех сказок, кажется, двадцать девять. Я люблю шестую за тишину сплошную, за бессобытийную беспредельность. |
