«Чем нравилась осень? Да как-то, ты знаешь, ничем…» Чем нравилась осень? Да как-то, ты знаешь, ничем. И если подумать, то лето не нравилось тоже. Там падают листья, ворона сидит на плече. Здесь – солнце в зените, купальщиков красные рожи. Вот зиму любил, непонятно за что, но любил. В России снега, а в Израиле – мощные ливни. Как будто архангел над сонной Землёй вострубил, как будто бы демон её поднимает на бивни. Не можешь согреться, проходишь все стадии сна под пасмурным небом, к груди прижимая будильник, а прямо по курсу стоит великанша-весна: цветастое платье и яблоки глаз молодильных. Детская–1 Щегол «видишь, в небе изумрудном, под рубиновой звездой…» видишь, в небе изумрудном, под рубиновой звездой человек гуляет круглый с треугольной бородой или, может, это ящер в пышной юбке из хвощей с попугаем говорящим на чешуйчатом плече или даже серый котик, или чёртик кучевой надувающий животик – тоже не исключено потому как всё бывает, всё сбывается, родной может, он во сне летает, человечек с бородой или ящер с попугаем, или чёртик на коте херувимчиков пугая погремушкой на хвосте «Мальчик ждёт. Чего он ждёт? Мальчик сам не знает…» Мальчик ждёт. Чего он ждёт? Мальчик сам не знает. За окном горит закат – красен, языкат. Разворачивает сквер золотое знамя. На балконе крепко спит верный самокат. Мальчик курит. Мальчик пьёт. Травится и травит окружающих, но как вытравить тоску? Есть у мальчика дружок – крот, носящий траур, и ещё один дружок – престарелый скунс. Первый слеп, второй вонюч, ну а люди лучше? У крота в подвале ключ, а у скунса – дверь. А за дверью ждёт тебя твой счастливый случай и богатая вдова, может, даже две; лимузины, яхты, счёт в марсианском банке… Ладно, мальчик говорит, где там ваш портал? Чёрт везёт его домой, усадив на санки. Он ещё и не таких мальчиков катал. «А на длинной верёвке сушилось бельё…» А на длинной верёвке сушилось бельё. А поддатый сосед говорил «ё-моё», добавляя про мать et cetera (ударенье сместилось, но это ничо). А сомнительный ангел, садясь на плечо, предлагал покурить и гетеру. Да, какая гетера в двенадцать-то лет! Помню, был у меня водяной пистолет, оловянный солдатик нестойкий; Жигулёнок и Волга один к сорока… Помню, был я ребёнком, не знавшим УК. Значит так – сигарету и только. И тогда ангелок доставал портсигар. Мы дымили в окошко, к иным берегам отплывали на судне пиратском. И не важно, что судно тонуло в снегу — я полжизни торчу на ином берегу, сам с собой не могу разобраться. Не могу разобраться с собой вообще. И не ангел, а ворон сидит на плече (а наклюкавшись, делает стойку). Говорит «ё-моё», добавляет про мать, предлагает гетеру… Да что с него взять? Значит так – сигарету и только. «Ты примус починял, когда вошли команчи…» Ты примус починял, когда вошли команчи, обвешанные скальпами, и вождь сказал: «Ну что ж, тебя в живых оставим, мальчик, но примус заберём и папу с мамой тож». А мальчик фанател от фильмов про индейцев, а мальчик умолял: «Возьмите и меня!» Но прочитал в глазах шамана: «Не надейся!» — и не заметил, как девятый разменял десяток или что разменивают люди, когда болит спина и дубль зеркальный злит; и даже если ты свободен от иллюзий, добавочных свобод сюда не завезли. И только по ночам, во сне цветном и вязком ты мать опознаёшь в ещё не старой скво, и видишь, как отец летит в шаманской пляске над трупами врагов, вигвамом и костром. Там скальпы напрокат и горизонт на вынос, там маленький дикарь, оставшийся тобой, сидит в густой траве и починяет примус, он в бой хотел, но вождь сказал: «Slow down, boy». «Ты живёшь, не имея ни силы, ни воли…» Ты живёшь, не имея ни силы, ни воли, лишь идёшь себе под материнским конвоем по ветвистым туннелям отцовского сна. Отражаешься в зеркале (правда, отчасти). Держишь за ногу синюю птицу несчастья; птица злится и жалит тебя, как оса. Ты кричишь. Просыпаешься старым, опухшим. Не поймёшь, что стряслось. Отправляешь за кружкой привидение няни, а кружка-то вот: разлеглась на диване – устала, наверно… Возвращается няня с бутылкой портвейна, говорит, что с девичества здесь не живёт. Не живёт вообще, ибо всё это майя, даже ты и твоя энергичная мама, городская квартира, гигант-эвкалипт в заоконном пейзаже, что рад развалиться… Остаётся лишь чёртова синяя птица, да и та, как присмотришься, еле стоит. «Студенты едут в университет…» Студенты едут в университет, сидят в аудиториях, мечтают. Сквозь бреши окон прибывает свет, слепит студентов, мысли их читает. Он тоже был прекрасным, молодым — давным-давно, ещё до трилобитов; окутывал порталы чёрных дыр, сиял во тьме и воскрешал убитых в междоусобных войнах нефилим… Теперь он стар и многого не помнит. Смеясь, студенты следуют за ним, точней сказать, преследуют упорно по улицам, свернувшимся в клубок. Свет набирает скорость, ускользает. Он знает эти игры назубок. Студенты только думают, что знают. |
