«На пороге октябрь, и в колодце клубится тьма…» На пороге октябрь, и в колодце клубится тьма, облетела листва, и холодною ночью синей ты проснешься однажды, посмотришь – кругом зима, и на стеклах – узор, и под дверью рассыпан иней. Кто-то топает в сенях, и входит тихонько в дом, — и запахнет в прихожей оттаявшими дровами… А за окнами – снег. И ты вдруг загрустишь о том, о чем даже и в сказке нельзя рассказать словами. Ты живешь в этом мире, ты смотришь в свое окно, ты глядишь в эту даль – неизвестно, какого века… И уже не поймешь даже, что за окном давно ни звезды, ни былинки, ни зверя, ни человека. Только белая пустошь, да древний далекий путь, только хмурое небо, да лес, да холмы, и все же кто-то есть на земле. Приглядись… И когда-нибудь ты случайно поймешь, что иначе и быть не может. «Не ищи меня, мама, я стал путеводною птицей…» Не ищи меня, мама, я стал путеводною птицей, на ресницах твоих остывает чужая слеза… Мама, мама, ты слышишь? Уходят мои колесницы… Мама, мама, я вижу тебя каждый день, закрывая глаза. Мама, мама, меня закружила нездешняя вьюга, вижу пепел пустых городов, и не знаю, как быть. Это ветер вселенной уносит нас вдаль друг от друга. Мама, мама, я раньше не знал, как мне трудно любить. Отвори мне калитку, открой деревянные ставни, я вернусь, я ворвусь в этот дом – навсегда, навсегда! Словно в сказке твоей – озорной, заколдованный, давний… Мама, мама, я больше не брошу тебя никогда! Нам ли песню споет захмелевшая, тихая снежность? Нас ли жаркий огонь отогреет в застуженной мгле?.. В этих лунных краях, где живет бесконечная нежность, что одна нас и держит еще на уставшей земле. Двери в сад Но дверь уходит в сад, и истина стареет, и ночь давно прошла, и нет пути назад. И даже волшебство души моей не греет. И все родится вновь, но дверь уходит в сад. Там травы в серебре, и кружева соцветий таятся в глубине колышимой листвы… А мы с тобой мертвы. И даже сон столетий не встанет над волной некошеной травы. А мы с тобой вольны идти за эти двери куда глядят глаза, куда уводит путь, — в волшебные леса, где призрачные звери, и темная вода, и царственная жуть. Мне кажется, я был когда-то в этом царстве. Мне кажется, я видел несказанный свет, — среди созвездий лет, в незримом государстве, среди того, что есть, и даже там, где нет. Я буду пропадать, и снова возвращаться в мой бесконечный мир, где люди крепко спят. Где над водой стоит немыслимое братство… И к окнам льнет сирень. И дверь уходит в сад. «мы бродили в травах; однажды утром…»
«…мы бродили в травах; однажды утром – солнечным, спокойным – сквозь тонкие стволы янтарных сосен мы видели оленя. Нам казалось что где-то заиграл рожок, – как будто неслась в лесах, по дебрям и урочьям, охота королевская, – и дикий охотник появился в поднебесье со свитою бессмертной и собачьим унылым лаем вечным…» Деревня Деревня заброшена, вымерла, но остается в домах деревянных – шептаться – упрямая нежить, и кто-то шевелится ночью в бездонном колодце, и плачет так жалобно – не подойти, не утешить. Так было всегда, – оставляя ненужные вещи, мы вдруг убываем, забыв возвратится обратно, но дух остается: блуждает по дому зловеще, срывается с крыши, и что-то бормочет невнятно. В часах отдыхает кукушка, уже не мгновенья считая, а вечность, и ночью – неясно, откуда, вдруг кто-то печально вздыхает о том человеке, что жил тут когда-то, и ждал запоздавшего чуда. И все так спокойно, задумчиво и величаво, что даже не верится в гомон и шум торопливый, оставленный здесь, над заросшей полынью канавой, над этой ольхою, над этой опавшею сливой. Но, кажется, все еще ждет своего воскресения мой призрак печальный, такой одинокий и давний, — и смотрит устало, и жмурится от сотрясения, когда пьяный ветер ломает тяжелые ставни. «Трава пастушья сумка загадочна…» Трава пастушья сумка загадочна – ее треугольные листья действительно напоминают холщовую сумку за спиной. Она неприметна – растущая вдоль тропинок, у забора, у моего дома. Но я люблю ее, – потому что по ней ходит почтальон, приносящий мне твои письма. «Когда закончится игра и ветер станет горше меда…» Когда закончится игра и ветер станет горше меда, когда мы выглянем во двор – и станем старше до утра, придет извечная пора – неторопливая погода нам скажет медленно: пора! Пора, пора, мой друг, пора! Мы будем медленно кружить в каком-то сумеречном вальсе, мы будем медленно расти, – не как грибы, а как-то вбок, и станем деревом листвы, сомкнем прозрачные запястья, и словно белка по стволу – по побережью прыг да скок. А если ветреный гусляр заметит нас в долине зыбкой, у моря, где растет женьшень, у моря, где растет айва, мы скажем: «Здравствуй, наша тень!», и одарим ее улыбкой, и станем белой пустотой, как трын-трава, как трын-трава! «Вечер близок, путь далек…» Вечер близок, путь далек, вдалеке за лесом еле-еле уголек тлеет под навесом. Не видать вокруг людей, звезд льняно мерцанье. Только ржанье лошадей, да коров мычанье. Только черные поля, звезды в небе синем… Вот и вся моя земля, вся моя Россия. |
