– Пойдём. Все уже собрались, – продолжил тихо Андрей, подойдя ближе.

Ощутив его тёплое дыхание на открытой шее, я медленно повернулась.

– Не все… – бросила я через плечо, бесшумно ступая по опустевшему без её голоса коридору.

Я ничего не чувствовала, ведь пустота не имеет завершенности. Пришли только близкие родственники и схожие по признаку друзья. Каждый искренне думал о сочувствии и облегчении, об этом говорили их глаза и желудки. Как и принято на похоронах, ты обязан выслушать искренние сожаления и глубокое понимание всей тяжести утраты, в тот же миг наблюдая, как человек с полным состраданием заполняет рот приготовленной едой. Никогда не могла понять ключевую роль пищи в похоронах. Потеряв человека навсегда, должно убивать горе, а не голод. Для поминок достаточно свечей, молитв и памяти. Мать и свекровь взяли на себя готовку кухонной утвари, стараясь таким нелепым способом облегчить потерю. Я не препятствовала их поминальной работе, что перебивала появившийся в доме запах смерти ароматом приготовленный еды. Сидя за нашим столом в гостиной, где раньше собиралось трое людей, не знавших свою дальнейшую жизнь, теперь приходилось слушать едва разборчивые отголоски речи, раздражающие звуки пережёвывающего рта и звон столовых приборов в память об утраченной наивности, не знавшей жестокости судьбы. Оглядев ещё раз пришедших гостей, что, наверное, специально ничего не ели дома по такому случаю, меня стало тошнить от этой социальной помощи.

– Ещё по одной? – повторил мой отец, откручивая крышку водки и разливая в ближайшие хрустальные рюмки. Кивание головы передавалось от одного собеседника к другому, подтверждая разумное решение.

Запах алкоголя пересёк границу вынужденного терпения.

– С меня хватит, – проговорила я с тихой угрозой, поднимая взгляд от нетронутой пищи на тарелке. – Убирайтесь из моего дома, – продолжила я чуть громче, подавляя дрожь в голосе и крепко ухватившись руками за край стола.

Я не хотела больше рассматривать равнодушные лица с показным сочувствием. В ответ на меня устремились взгляды испуганных лиц. Все движения застыли в воздухе над столом. Остановившийся поток движения в гостях сейчас напоминал кукольное сооружение с манекенами, лишённое человеческого понимания. Они были похожи на бездушных кукол.

Первый опомнился Андрей:

– Нел…

Я подняла руку, чтобы его остановить.

– Хватит повторять это имя снова и снова! Я прекрасно помню, как меня зовут, чёрт возьми! – поднимаясь, крикнула я ему в лицо.

– Дорогая, – вмешался противный голос Лидии, притворившейся ласковой змеёй. – Мы понимаем, что тебе сейчас нелегко… И поэтому мы здесь, – она обвела взглядом окружающих, – пришли поддержать вас с Андреем в этот трудный момент вашей жизни… А также предать памяти не безразличную всем нам Эльзу, – проговорила она, всё так же оглядываясь по сторонам, ища согласия в своих добросердечных словах.

Траурные наряды вдруг резко начали контрастировать с выражением глаз, требующих уважительного отношения.

– Я всегда буду помнить образ своей дочери, и он никак не будет связан с едой и выпивкой, – произнесла я, выделив каждое слово в сказанном мною предложении, тем самым закончив притворное сочувствие окружающих. – А теперь прошу покинуть мой дом, иначе у вас может появиться изжога от изобилия проявленного сострадания за столом.

Спокойно задвинув свой стул, я с такой же холодной расчётливостью покинула душную гостиную, оставляя за собой возмущённый шёпот и призывающий голос Оливии, говоривший о понимании моего поведения. Все они были удивлены моим грубым поведением не меньше, чем я сама. Всю свою жизнь я старалась никогда не попадать под власть внутренних обид или злости, ведь без злости жизнь куда легче. Но сейчас всё иначе. Это единственные чувства, которые больше ничем и никем мне заменить. И в данный момент, после несвойственного мне грубого поведения, всё, что я хотела, – это побыть одной. Запереться наедине со своей душой в комнате и никого не впускать, пока раздирающая боль сама не попросит помощи. Андрей успел схватить меня за руку около спальни.

– Зачем ты так? – воскликнул он. – Наши семьи любили её так же, как и мы с тобой, – проговорил он с горечью, не выпуская моей бледной руки.

Я избегала его взгляда.

– В том-то и проблема, что они могут только представить чувства, а не проникнуться ими. Воображение уступает реальности.

– Но именно в этом и есть суть сострадания, – проговорил он сдавленным голосом, – разделять его с близкими для того, чтобы распределить душевный гнёт частями, тем самым облегчая скорбь.

Немного подумав над словами Андрея, я неуверенно подняла голову и посмотрела в его глаза. Увидев перед собой слишком родные для раненой памяти глаза, я задохнулась от вспышки боли.

– Нет, – сказала я, вырывая вдруг похолодевшую руку и тяжело дыша. – Сострадание – это маска, хорошо скрываемое истинное чувство – облегчение.

Не дав Андрею возможности продолжить разговор, я резко закрыла перед ним дверь спальни, повернув ключ в дверной ручке. Прислушавшись к звукам равномерного постукивания удаляющихся шагов Андрея, я поняла, что осталась одна. Я знала, что поступаю неправильно по отношению к нему. Смерть нашей дочери мы должны переживать вместе, утешая горе в родных объятиях другу друга, потому что её потеря касается только нас двоих. Но, возможно, в этом и кроется сложность утешения. Мы слишком хорошо знакомы с той, кто причинил нам боль. Общие счастливые моменты могут убить, если их потерять. Память оголяет воспоминания вне зависимости от твоего желания. Упав на кровать и свернувшись калачиком, я выпускала накопившиеся обиды по порядку, содрогаясь слезами от немых криков: на друзей, на близких, на судьбу и… на Эльзу.

На следующий день после несложившихся похорон я вышла на работу, несмотря на то что Ольга Владиславовна, главврач нашей больницы, настаивала на необходимом отпуске, состоящего в таких случаях из пяти дней по трудовому законодательству. Ольга Владиславовна хорошо ко мне относилась и поэтому была готова предоставить больше времени для скорби, но также придерживаясь системы ограничения времени для горя в срок до двух недель, вместо положенных пяти дней. Разве можно заставить замолчать боль в строго отведённый промежуток времени? Границы для утешения – оскорбление для человеческих чувств. Отказавшись от предложенной из-за вежливости помощи, я приступила к обычному рабочему ритму, надеясь затеряться среди серых дней и не представляя, как быть дальше.

Прошло четыре месяца с потери Эльзы из нашей жизни, которая покинула как саму дочь, так и нас с Андреем. Из-за дня в день я осматривала пациентов с их сердечной недостаточностью, совсем не подозревавших об отсутствии протекания жизни в моём незаполненном сердце. Как и прежде, я внимательно выслушивала все признаки жалоб, начиная с относящегося к моей работе здоровья и закачивая личными проблемами в их несложившихся жизнях. Все, кто открывал двери в наш кабинет, видели привычную улыбку на знакомом им отзывчивом лице. Для всех я была всё тем же чутким и вежливым доктором без внутренних изъянов. Установленный мной образ альтруиста настолько затмил разум пациентов, что лишь немногие могли разглядеть во мне обычного человека с таким же схожим и столь различным недугом, как и у них. Но вопреки меркантильности пациентов, я предпочитала всё же оставаться на работе, нежели дома, дополнительно отрабатывая часы в выходные дни. А после окончания очередной смены приёма, я навещала дочь. Больше я не спешила за ней, как раньше, боясь опоздать, зная, что никогда не смогу забрать её домой. Бережно укладывая свежие цветы на могилку, я начинала пересказывать всё, что случилось за прошедший без неё день на этой земле. Смотря на черно-белую фотографию улыбающейся Эльзы, я не сдерживала слёз, прикасаясь дрожащими руками к родному, застывшему на керамике лицу дочери, навеки запечатлённой ребёнком до конца наших дней. Поцеловав любимый образ на безжизненном фото, я пробормотала сквозь раздирающие горло слёзы: