С детства нас учили, что обманывать нехорошо. Что тем самым мы можем причинить боль своим близким и себе, но нас мало научили тому, как быть, если боль становится нестерпимой. Когда ты ломаешь руку, никто не заставляет терпеть невыносимую боль, принуждая её молчать обезболивающими средствами. Но как справиться с тем, что сломалось намного глубже, чем поверхностные раны на теле? Каким обманом можно притупить такую боль? Конечно, если задать этот вопрос любому человеку на земле, то у каждого найдётся совет, вычитанный из книги, услышанный от друга или перенесённый по собственному опыту. Но все люди абсолютно разные, и поэтому таковы и полученные травмы, что обволакивают, словно саркофаг, человеческую душу.

У обмана есть только один достойный соперник – память, потому что именно она мешает позабыть боль. Поэтому и главным героям в книге предстоит бороться с таким недугом, как собственная память.

Книга также повествует о том, что у обмана, как и у многого другого, есть две стороны последствий. Одна обещает тебе справедливость, предлагая взамен то, что ты потерял, другая же освобождает от всякой ответственности перед действительностью. Но обман ради справедливости тоже не всегда бывает верным выбором. И несмотря на это, мы всё же прибегаем к этой хитрости в больших и маленьких масштабах, считая обман зачастую необходимым, нежели правильным.

– Она не простит меня, если узнает, что я сделал. Даже если это было ради неё. Я отнял у неё то, что ей принадлежит, хоть мы оба знали, что это может нас уничтожить. Она не готова пройти через это вновь, как и я… Но хуже всего то, что я не могу поговорить об этом с ней. Поэтому и пришёл к тебе, – проговорил я с печальной улыбкой на губах, чувствуя, как поток холодного ветра пронизывает немощное тело от старости, – Прости и ты меня за то, что так поступил с тобой… Но я уверен: ты бы хотела, чтобы мы были счастливы…

В просторном светлом кабинете больницы номер двадцать четыре только одно привлекало моё внимание, заставляя сосредоточиться на единственном живом звуке, доходившем до моего сознания через стетоскоп.

– Сто сорок на девяносто, – проговорила я вслух, спуская давление в нагнетателе. – Слегка повышено, но беспокоиться не о чем, Нина Гавриловна.

Аккуратно высвободив руку пациентки из манжета тонометра, я достала из левого шкафчика стола медицинские бланки для выписки лекарств.

– Увеличьте дозу дневного препарата. Вместо полтаблетки принимайте целиком, запивая достаточным количеством жидкости, а также… Принимайте вот эти успокоительные лёгкого действия перед сном, – добавила я в конце, отрывая листок с очередным вердиктом на пожизненное лечение. – Сейчас не самое благоприятное время года для хорошего самочувствия. Осень – холодный предвестник зимних ночей.

Закончив осмотр, я передала рецепт сидящей напротив меня медсестре Анастасии для проставления оттиска печати, чтобы придать лечению легитимную ценность.

– Не знаю даже, как мне вас благодарить, Нелли Валерьевна! Не представляю, что бы мы все без вас делали, – с благодарностью проговорила Нина Гавриловна, застёгивая пуговицу одну за другой дрожащими от старости и страха руками. – Вы наш ангел сердец!

– Я всего лишь кардиолог, – ответила я, улыбаясь одними губами. – И получила я эту профессию в обычном земном медицинском вузе. Не забудьте, Нина Гавриловна, через полгода вернуться на проверку, – напомнила я.

– Такому чуткому и доброму врачу моё сердце открыто хоть каждый месяц, ведь чем же ещё заниматься старикам, как не своим одиноким здоровьем… Это единственное, что придаёт нам смысл после, конечно, редких встреч с родными, – ответила с горечью Нина Гавриловна, опустив усталые глаза. – Когда родственникам надоедают наши старческие разговоры, мы начинаем искать слушателей среди врачей.

Она достала белый платок из старой сумки с потрескавшимися ручками, что лежала у неё на коленях, и, едва касаясь глаз, убрала маленькие частицы накативших слёз.

– Ох! Простите меня, – резко поправила она себя, делая виноватое лицо, как у ребёнка, только учившегося правилам жизни своего возраста. – Как поживают ваши родные? – тут же спросила она.

При упоминании своей семьи я ощутила прилив нежной теплоты.

– Эльза будет заканчивать третий класс и готовиться к следующему возрасту в своей детской жизни, – ответила я с грустью. – Так хочется остановить течение времени, чтобы задержать её детские радости и восторги от окружающего мира!

– Понимаю… Больше всего любишь детей своих в детском образе. Муж, наверное, так же расстроен взрослением дочери?

Я улыбнулась, отдавая рецепт с медицинской печатью Нине Гавриловне:

– Только её будущим. Архитектурой он занимается не только на работе, но и в семье.

Сложив аккуратно листок, от которого зависела спокойная жизнь её сердца, и убрав его в ту же старую сумку, Нина Гавриловна ещё раз поблагодарила за радушный приём, прощаясь у дверей кабинета. На сегодня это был последний посетитель.

Повесив белый халат в шкаф, я взглянула на часы:

– Настя, разберёшь карточки пациентов и отнесёшь их в регистратуру? Я опаздываю за дочерью в школу.

Оторвавшись от бумаг, Настя кивнула в знак согласия.

– Не переживайте, Нелли Валерьевна, я всё сделаю, – ответила она тем исполнительным голосом, который бывает у всех, кто приходит сюда в первые годы после окончания вуза. Они выставляют напоказ преданность работе, которая ослабевает по мере изучения всех её сторон.

– Я твоя должница! – бросила я через плечо, открывая дверь. – До понедельника.

Прибавив шаг, я направилась по больничному коридору к лифту. Как всегда после окончания рабочего дня на каждом этаже больницы собиралась целая толпа около лифта. Я, как и все, ожидала своей очереди.

– Как сегодня прошёл день? Разговоры о сердечных проблемах не прекращались?

Я повернулась на внезапно объявившийся за спиной голос Дарины.

– Пока твоё сердце бьётся, проблемы неизбежны. А в неврологии есть улучшения?

Она скептически улыбнулась.

– Пока есть разум, спокойствия не жди.

Я улыбнулась в ответ, накручивая волос на палец и убирая его за правое ухо.

Мы поболтали с Дариной ещё несколько минут. В коридоре стоял непрекращающийся гул разговоров. Каждый делился новостями, позволяя тратить время на себя. Дождавшись очереди, мы с Дариной зашли в лифт.

– Вы подъедете завтра к часу? – спросила она, не поворачивая головы в мою сторону. – Мы заказали клоуна для Ангелины. Он должен прибыть в это время. Не понимаю… – сказала она, глубоко вздыхая. – Чем они могут нравиться?! От одного разукрашенного лица хочется плакать не от смеха, а от слёз.

– Материнская любовь затмевает любой страх, – ответила я, наблюдая, как нумерация цифр останавливается на единице.

– Кроме одного…

Двери лифта открылись.

– Оставить детей голодными на празднике, – закончила свою мысль Дарина.

Мы обе рассмеялись. Я расслабилась, отпуская возникшее напряжение. На мгновение мне показалось, что Дарина хочет сказать совсем другое.

Впереди нас в лифте стояла молодая девушка, чуть старше двадцати лет. Она обернулась, бросив на нас недоумевающий взгляд: ей была непонятна причина нашего смеха. Глядя на её правую руку без кольца, я догадалась, что девушка была не замужем. Судя по её скептическому взгляду на двух разговаривающих о детях женщин, ребёнка у неё тоже не было. Мы были словно два разных поколения, не понимающих друг друга, как в книге Тургенева «Отцы и дети», только с разницей в возрасте менее десяти лет. Иногда всё-таки не цифры определяют возраст, а разум человека, переплетённый с опытом.

– Увидимся завтра! – крикнула мне Дарина, прежде чем исчезнуть в толпе работников, идущих по территории больницы.

Махнув ей рукой на прощание, я осталась одна, торопясь к своей машине на больничной парковке. После её слов в лифте я почувствовала странный неприятный холод, окутавший меня болезненной тревогой; то, что обескураживающе предстало передо мной – это был страх. Заводя машину, я отогнала тревожные мысли в дальние закоулки сознания, не подпуская их близко к своей жизни.