…
Она неслась со всех ног, со всех этих маршруток, переходов, метро, светофоров, которые никак не хотели сразу загораться зелёным. Она спешила и очень старалась не опоздать. У неё был подарок, наверное, самый первый подарок для Него. Но если очень подумать, то не совсем подарок, но очень хотелось преподнести его именно таким. И поэтому каблуки летели, а набойки, готовые сорваться от такой прыти, цокали по асфальту и тротуару, приближая её к заветной двери, за которой ждал её Он.
Если ему удавалось прийти раньше и настроение позволяло, то он сразу начинал готовить, что-нибудь на ужин, а потом, наблюдая как она ест, угадывать по её мимике – вкусно, или просто очередная порция еды, чтобы дотянуть до завтрака. Когда открылась входная дверь и она ворвалась, шумная и запыхавшаяся, он резал лук. Кивнув ей в знак приветствия, он продолжил мелко его шинковать.
– Сегодня, снова что-то вкусное?
Он поднял голову и застыл. Ещё утром она уходила с жёлто-рыжей причёской, с нитями пепельного и фиолетового цветов, а сейчас перед ним стояла жгучая брюнетка и заискивающе улыбалась, не зная, куда при этом деть руки. Он помолчал ещё несколько мгновений, затем положил нож в сторону, снял фартук, вымыл руки, вытер их и, так же ни сказав ни слова, прошёл мимо неё в коридор, накинул куртку и ушёл, аккуратно закрыв за собой дверь.
Сначала она стояла ошарашенная и думала, что это какая-то затянувшаяся шутка – но он не возвращался. Она выбежала на лестничную площадку – никого, стала набирать его номер и услышала мелодию с кухни. Он не взял телефон. Он никогда его не забывал. Никогда. И тут её накрыло. Она села на табуретку, посмотрела на нарезанный им лук, на нож, который он держал, и ей стало дико, просто невероятно одиноко. Будто весь мир исчез, и осталась только кухня, стол, стул и она, а ещё полное отсутствие Его. Она поджала коленки к груди и сдавленно, и как-то жалобно, сначала заскулила, а потом, зажмурив глаза, разрыдалась. И чем дольше она плакала, тем больше и жгучей текли слезы. И она стала перебирать всё, что, возможно, ему не понравилось. Может, слишком больно вчера Его укусила, поцарапала? Или слишком плохо себя вела в кафе, специально заигрывая у него на глазах, вызывая если не ревность, то умеренную, холодную злость, а потом на своей пятой точке ощущая Его скопившуюся страсть. Но Ему же нравились именно плохие? Нужны были поводы для наказаний. А может, то, что не так быстро отвечала на сообщения? Молчала? Или была слишком вредной, но она не умеет быть другой. Она была такой, как хотела, не притворялась, не играла, просто была и хотела быть с Ним. А ещё она хотела Ему нравиться. Волосы!!! Она окрасила их для Него. И, волосы, эти долбаные волосы, это всё они! И, на секунду прекратив реветь, увидев себя в отражении в чайнике, с потёкшей тушью, опухшую, с размазанной помадой с взлохмаченной шевелюрой, она с ненавистью вцепилась себе в чёлку. Потянула на себя, а потом, медленно отпустив, снова разрыдалась.
Прошёл час или чуть более, слезы, беспрестанно стекавшие по щекам, высохли, оставив солёные разводы от уголков глаз к подбородку. Красные глаза, голова, будто накаченная свинцом, и пустота, а ещё никуда не девшаяся обида, не сформировавшаяся ещё в ненависть и не нашедшая жертву для медленного уничтожения. Она просто продолжала сидеть и не знала, что делать дальше.
А затем щёлкнул замок, открылась дверь, и вошёл Он, держа в руках пакет. Она с визгом бросилась на него, почти повалив на дверь. И на, казалось бы, выплаканных глазах снова навернулись слезы. Он с недоумением смотрел на неё, ничего не понимая, она же ничего не могла произнести и только всхлипывала и не выпускала из своих объятий.
– Что случилось? Ты обожглась? Поранилась?– всерьёз озабоченным голосом спрашивал он. – Меня не было полтора часа, и что я вижу по возвращении?
– Куда ты… ты… Вы ушли – наконец она смогла произнести, – я думала, всё, я думала насовсем,– и снова её голос задрожал.
– Хватит меня поливать,– он немного отстранился от неё. – Ты была рыжей, а сейчас чёрная, а у нас, что?
– Что у нас? – удивлённо хлопая глазами и не понимая пока ничего, повторила она.
– А у нас, есть только рыжий хвост! А чёрного нет, а что это за лиса такая: хвост рыжий, а уши черные,– и произнося эти слова, он достал из пакета пушистый, чёрный хвост, оканчивающийся симпатичной металлической анальной пробкой.
И уже дважды за этот короткий промежуток времени она бросилась на него, но теперь вместо того, чтобы обнять, она яростно, но не сильно начала стучать по нему своими кулачками и шептать,– какой же Вы дурак, какой же Вы дурак, какой же… ты дурак…
…
А потом были долгие телефонные разговоры, переписки, рассказы, обмен фото и… нервозные «вспышки».
7.«Девушка на красных нитях»
Ему понравилась аватарка, хотя нет, сначала его привлекли её слова: красивые, точные, чувственные. Она писала так, как у него ни разу не получалось. Её строки цепляли, гладили, проникали туда, куда, казалось, вообще, невозможно попасть с помощью одного предложения. Она делилась личным, откровенно и искренне, рассказывая о, казалось бы, простых вещах, но наполняя их каким-то только ей подвластным волшебством и это было прекрасно. Тексты её не отпугивали, не давили своей литературной мощью, уничтожая любое желание писать, а наоборот – вдохновляли. И это тянуло к ней невероятно.
А потом он обратил внимание на картинку в профиле, на которой девушка, связанная ярко-бордовой верёвкой, висела вниз головой. Она была полностью обнажённой, но все спорные места оставались прикрытыми, впрочем, завораживало ни это. Взгляд почти сразу останавливался на лице. Было в нём что-то, нечто неуловимое, едва различимое, как та тонкая линия между Инь и Янь на одноименном символе, объединяющая и разделяющая одновременно. Художник всего несколькими штрихами обозначил глаза, брови, губы, контур лица и… в итоге получил то самое, настоящее, проникающее в самую суть, искусство.
Девушку, на чьей странице было всё это, звали Леди Мэри. Поначалу Алексей так и порывался назвать её Марией или Марьей, но потом привык к такому, не очень привычному для русского человека, имени.
Её профиль не был закрыт, и, казалось, ничего не мешает написать, но он долго не решался, сомневаясь, вдруг тон или невыразительный слог как-то оскорбит её. И только увидев у неё в друзьях Лису, Алексей сначала поинтересовался у неё, какая она в живом общении, и, получив ответ, что она почти рубаха-парень, написал ей. Он спросил, – а как это, когда вот так висят вниз головой? И она ответила! Сразу, ну или почти сразу, всё же разница во времени, плюс поправка на дорогу до работы и утренний кофе. И завязалось общение, да такое плотное, что…
Поначалу он писал, взвешивая каждое слово, исправляя ошибки, но спустя несколько месяцев строчил как из пулемёта, стараясь уложить мысль, а орфографию и пунктуацию отодвигал в сторону, в отличие от неё, которая излагала мысли, наверное, с рождения, чётко и грамотно. Да, что там, даже мат с её губ слетал как декларация стихов Маяковского.
Мэри однажды согласилась на его просьбу, иногда править написанные им тексты, и высказывать свою оценку. И оказалась, к удивлению Алексея, просто дьявольским критиком, разносящим в пух и прах, все его начинания:
– Сухо! Бред! У нас в подворотне малолетки лучше изъясняются, когда сигареты стреляют! Где чувства, где эмоции, где сюжет? А это, даже мусорному ведру будет стыдно, если в него такая гадость попадёт!
И это было ещё ласково. Хорошо она не видела, как во время прочтения её громких слов, Алексей краснел, бледнел, а потом медленно и удручённо пил чай, выбирая между тем, чтобы бросить писать или съесть «с горя» булочку. Впрочем, в конце, она всегда добавляла, что всё это для пользы дела, и с огромной любовью и уважением.
Стоит заметить, что иногда, вместо уничтожающей рецензии приходил короткий ответ: