— Если поговорить с этими людьми, собрать какую-то статистику, может, мы что-нибудь обнаружим? — предположил Матвей.

— Я не буду этого делать! — От одной мысли о сборе подобной «статистики» мне стало плохо. — Ты можешь делать что хочешь, но я этим заниматься не собираюсь!

Матвей помолчал.

— Лиза очень переживала, что вы с ней разошлись, — внезапно сказал он. — Мне кажется, что она начала общаться со мной, только чтобы как-то заменить тебя. Но похоже, не очень удачная вышла замена… Саш, ну чего ты? Не плачь!

— Почему она это сделала? Она же была гораздо сильнее меня! — Я громко шмыгала носом, и мне было плевать на то, что этот звук разносился по всему кафе. Платка у меня, конечно, не было, и я потянулась к салфеткам, по дороге опрокинув сахарницу.

— Она оставила письмо в электронной почте, — сказал Матвей, водружая сахарницу на место. — Очень понятное письмо… в духе того, о чем ты говоришь. Можешь посмотреть. Не думаю, что оно предназначалось для меня одного.

Я взяла у него из рук стандартный лист бумаги для принтера форматом А-4. Лист был сложен в четверть. Когда я его развернула, то на внутренней стороне обнаружились три строчки, набранные четырнадцатым шрифтом:

«Я обречена. Понимаю это, и поэтому нет смысла изображать из себя живого человека. Улыбающаяся брюнетка на экране — это не я. А где я? Зачем жить — не знаю. А если не знаешь — то зачем жить?»

И все. Больше Лиза ничего не стала писать.

Передо мной на письменном столе, потеснив ноутбук, лежит синяя папка с пластиковой обложкой. Это очень удобная папка, которая состоит из ста прозрачных конвертов-страниц. Незаменимая вещь для хранения бумажных архивов.

Папку вручил мне Матвей перед расставанием. После того как выпил свой и мой холодный кофе.

Я наотрез отказалась обсуждать планы каких-либо спасательных операций. Матвей не стал в ответ плеваться и обвинять меня в равнодушии. Видимо, по моему взгляду понял, что бесполезно. Вместо этого бывший одноклассник и друг вручил мне синюю папку, предложив полистать ее на досуге. Потом выпил кофе и галантно проводил меня до маршрутки, пообещав звонить и справляться о моих делах. Я напомнила, что при последней встрече год назад он обещал то же самое, а впервые за это время я услышала его голос только вчера. Мы сделали вид, что смеемся, и потом я уехала домой. В голове у меня роились самые мрачные предчувствия, и я всю дорогу упорно смотрела себе на колени, чтобы случайно не зацепить взглядом чью-нибудь смерть.

Папку я закинула на книжную полку, поверх стопы энциклопедий. Она лежала там и маячила своим синим боком, пока я раздевалась, делала асаны, а потом варила себе манную кашу на ужин — да, кстати, я безумно люблю манную кашу. Потом я сидела с тарелкой каши перед ноутбуком и читала Кинга, «Воспламеняющую взглядом». Последнее время меня тянет на жутковатую фантастику, хотя раньше терпеть ее не могла. Впрочем, из попытки чтения все равно ничего не вышло. Матвей знал, что делал, когда вручал мне свою папку. Пролистав несколько страниц Кинга и сообразив, что не помню ни одного слова из того, что прочитала, я плюнула на это бесполезное дело и выключила своего электронного любимца. В тишине, сидя за письменным столом, я доедала свою кашу и смотрела в окно, где сквозь ветки растущего перед домом клена подступала ночь. В конце концов я сдалась и притащила папку на стол.

В нашем классе было двадцать восемь человек.

Все эти двадцать восемь лиц смотрели на меня с фотографии, которая занимала первую ячейку синей папки. У меня тоже был такой снимок: он хранился в квартире родителей на одной из антресолей, вклеенный в альбом, бордовую обложку которого украшала стершаяся золотистая надпись «Наш малыш». Альбом подарили родителям на рождение первого ребенка, то есть меня, и картонных страниц как раз хватило, чтобы запечатлеть все мое детство до окончания школы. Только выпускной бал не вошел. Впрочем, бал — это уже где-то за пределами детства.

В папке лежала фотография десятого класса, и, как ни странно, мы там были все — двадцать восемь человек, хотя обычно кто-нибудь обязательно заболевает и не приходит в торжественный день фотосессии.

Я сразу догадалась, почему Матвей решил не вставлять сюда выпускной снимок. К концу одиннадцатого класса в наших рядах уже появилась выщербина. За неделю до последнего звонка покончил с собой Сашка Реутский, мой тезка и сосед по дому. Наша первая ласточка за берега Стикса. Почему он это сделал, никто так и не смог объяснить. В отличие от Лизы Сашка не оставил даже трех строчек. Просто выпрыгнул из окна своей квартиры на восьмом этаже. Утром, когда никого не было дома, а ему самому полагалось уже полчаса сидеть на уроке алгебры. Ходили слухи, что он сделал это из-за практикантки, которая осенью вела у нас историю. Золотоволосую студентку МГУ по имени Алина Алексеевна мы все помнили очень хорошо, как и восторженные взгляды, которые бросал на нее Сашка. А потом я как-то встретила их в театре. На Алине Алексеевне была короткая юбка и полупрозрачная легкомысленная блузка, и за счет этого практикантка выглядела намного младше. Саша оживленно рассказывал ей что-то, помогая себе руками, и чуть не выбил программку, которой она обмахивалась как веером — было ужасно душно. Они оба звонко расхохотались, так что на них начали оглядываться из соседних лож. На мой взгляд, так ведут себя счастливые пары.

Не знаю, что у них случилось потом, но никакой трагедии по Сашке заметно не было. Все шло нормально: он вел себя так же, как всегда. С небрежением привыкшего отличника ковал свою золотую медаль, делился с нами впечатлениями от Кастанеды — мы тогда слыхом не слыхивали, кто это такой. В последнее воскресенье мая мы компанией человек в десять гуляли в Коломенском, пили пиво и колу и обсуждали планы на последний звонок: куда поехать, что подарить учителям и тому подобные заботы выпускников.

А во вторник он выпрыгнул из окна.

Сашка мне всегда нравился. Интеллектом он на голову превосходил всех нас. В семнадцать лет читал такие книги, до которых я до сих пор не доросла. Помню, как он долго с неподдельным восхищением рассказывал нам про Достоевского, чье «Преступление и наказание» мы с таким трудом осиливали под угрозой грядущего экзамена. А Сашка к тому времени перечитал почти все романы Федора Михайловича без какой-либо необходимости или желания произвести впечатление. Просто он действительно любил Достоевского. Так же как Бальзака или Диккенса. А еще наш Сашка умел играть на рояле. У них дома стоял старый-старый рояль его бабушки. Несмотря на свой антикварный возраст, звучал инструмент великолепно. Когда мы бывали в гостях у Реутских, Сашка всегда играл для нас Моцарта или Шопена. Или «Битлз». «Битлз» на рояле… больше я никогда не слышала настолько фееричной музыки.

Все это мне вспомнилось при взгляде на общий снимок нашего класса. Но когда я перевернула страницу папки, то увидела, что в следующей ячейке лежит лист бумаги с Сашкиной биографией. Конечно, это было не подробное изложение, но видно, что Матвей очень старался, собирая информацию. Я просмотрела ее вскользь: Сашка ушел слишком далеко в моей памяти, и его судьба уже не вызывала у меня живого интереса. Зато я узнала окончание истории с практиканткой. Оказалось, что они с Сашкой встречались четыре месяца. Потом Алина Алексеевна забеременела и сделала аборт, хотя он настаивал, чтобы сохранить ребенка. Кажется, Саша так и не простил ей этого решения. Но их отношения прервались за месяц до его смерти, и трудно было поверить, что решение созревало так долго и так незаметно для окружающих.

Следующие листы в папке были заполнены биографиями остальных наших покойников. Аккуратно оформленные, распечатанные на лазерном принтере, на хорошей офисной бумаге. Я не стала изучать их, а лишь пролистала до последней заполненной ячейки. До Лизиного листочка.