— Илья, — я подняла глаза и взяла его руку в свою, — а почему, собственно, ты говоришь «было»? Мне и сейчас с тобой очень даже неплохо. Ты что, в конце концов пришел к выводу, что я слишком стара для тебя?

Сознаюсь, что это была не очень удачная шутка, но мне так хотелось избавиться от привкуса трагичности в нашем разговоре.

— Нет, скорее, я слишком стар для тебя. — Его губы скривились, и он посмотрел в сторону, словно что-то отвлекло его внимание.

Я знаю — так делают, когда пытаются скрыть боль.

— Я завтра уезжаю, — сказал Илья, — к матери, во Владимир.

— Зачем? — спросила я, прекрасно зная ответ.

Илья говорил — сначала быстро и горячо, словно боялся, что буду перебивать. Потом, убедившись, что молчу, перешел на свой обычный, размеренный темп. Горбовский рассказывал историю своей болезни: бесконечные попытки вернуться к нормальной жизни и пробы новых методов лечения, жалостливые вздохи медсестер, врачи, прячущие глаза от пациентов. Полгода назад медицинский консилиум вынес ему окончательный приговор. Запаса прочности у организма хватило на два месяца дольше, чем предсказывали светила медицины. Но любой запас рано или поздно подходит к концу.

Я понимала, зачем он так подробно все рассказывает — дабы я не начала убеждать его не отчаиваться и искать новые пути к выздоровлению. Он хотел, чтобы я поняла бесполезность любых его попыток выжить — и смирилась. Сразу.

Я знала, что рано или поздно это должно было случиться. Но и представить не могла, что мне будет так больно. Грудь сдавило, и все слова комом встали в горле. Все, что я могла бы сказать, но никогда уже не скажу.

А Илья смотрел на меня, и в глазах его сквозили испуг и ожидание, а пальцы нежно гладили меня по волосам. Я, правда, уже не чувствовала, а только понимала эту нежность, Мое тело и сознание отделились друг от друга: глаза, как две стекляшки, уставились на верхнюю пуговицу рубашки Ильи, но смотрела я намного дальше. Где-то там, в пространстве, должны быть люди, которым не приходится выслушивать таких признаний, которым не нужно терзаться виной и сомнением в правильности каждого своего шага. Наверняка должны быть люди, никогда не чувствовавшие этого ужасного жжения в груди, которое невозможно прекратить антибиотиками, даже если глотать их пачками. Почему я не одна из них? Почему я должна только терять, ничего не обретая взамен?

— Саша, — прошептал Илья, — Сашенька, родная моя. Прости меня, ради Бога.

— За что? — тупо спросила я.

— За то, что не сказал тебе раньше.

Я промолчала. Потом мой голос, звучавший сухо и неестественно, сказал:

— Так не должно быть.

— Но так бывает. — Рука Ильи погладила мое плечо, но я не почувствовала прикосновение. Тело стало деревянным.

— Так не должно быть, — повторил мой голос.

Снова повисла тишина. Первым ее нарушил Илья. Он говорил с горечью и облегчением одновременно.

— Знаешь, чего я больше всего боялся? — задал он вопрос, не требующий моего ответа. — Я боялся, что ты мне не поверишь.

Не поверю! Наивный.

— Я боялся, что ты решишь, будто я таким образом хочу прекратить наши отношения, — продолжил Илья. — Скажи честно, у тебя была такая мысль?

Я отрицательно покачала головой.

— Я рад, — тихо сказал он, — это, наверно, лучшее, на что я мог надеяться. Для меня очень важно, а сейчас без преувеличения важнее всего, чтобы ты знала… Саша, ты слышишь меня?

Я кивнула.

— Для меня важнее всего, чтобы ты знала — я сам ни за что бы не отпустил тебя. Никогда.

И тогда я заплакала. Слезы потекли из глаз настолько внезапно, что я не успела сдержаться. Тело снова обрело чувствительность, и я ощутила, что мои ладони онемели от напряжения: все время, пока Илья рассказывал, я держала стиснутые кулаки. Теперь по пальцам бежали мурашки, а по лицу — слезы.

— Сашенька, родная, не надо, — шептал Илья, и его губы легко касались моего лица — щек, лба, губ.

— Я поеду с тобой, — пробормотала я, не открывая глаз.

— Нет, Саша, я тебе не позволю. — Илья сказал это скорее нежно, чем твердо, но по его тону я поняла, что он действительно не позволит. Я попыталась возразить, но палец Горбовского лег на мои губы.

— Давай немного посидим молча, — шепотом попросил Илья. — Смотри, солнце садится. Давай просто посмотрим на закат. Сегодня — замечательный вечер, и мне хочется сидеть с тобой рядом, обнимать тебя и молчать — так, как будто впереди у нас еще очень много чудесных вечеров. Сделай это ради меня, Саша.

Это был красивый закат. Мы молча сидели рядом, глядя на небо. Рука Илья обнимала мою талию. Мы никуда не спешили — словно впереди у нас было еще очень много таких вечеров.

Он уехал во вторник вечером на поезде. Мы проводили его вместе с Настей, а потом приехали ко мне и распили на двоих бутылку красного. Густое, тягучее вино, как никогда, казалось мне похожим на кровь. Ужасно хотелось курить, но я стеснялась делать это при Насте. Ограничилась тем, что грызла черствые маковые сушки, лежащие в хлебной вазе. Илья покупал их к чаю. Он любил несладкие сушки, сухари, галеты.

— Все бесполезно, — твердила я, — все бесполезно. Что бы мы ни делали, это ничего не меняет. Что толку в наших отношениях, если его все равно ждет месяц мучительного умирания? И сейчас ему будет вдвойне больнее — после того как он почувствовал себя счастливым.

— Разве создать радость для другого человека — это не результат, достойный больших усилий? — возражала мне Настя. — Не многие могут похвастаться тем, что умеют это. Ты думаешь, взрастить чувство счастья в душе человека так просто?

— Не знаю, не знаю, — говорила я и впивалась зубами в твердый бок сушки.

Радость отношений с Ильей исчезла так быстро, что мне уже казалось, будто ее и не было. Самым ярким ощущением было сожаление. Я жалела, что не позвонила ему раньше, что не ответила на его улыбку тогда, когда он принес мне цветы на работу, что не была с ним дольше, что не уговорила его остаться. Я сожалела о своей глупости и толстокожести.

Бог мой! В жизни нет хуже чувства, чем сожаление.

Только что позвонил Иван Мухин.

Он да Матвей — два человека из всех моих знакомых, которые могут не задумываясь позвонить вам в полвторого ночи и со спокойной совестью спросить: «Надеюсь, я тебе не разбудил?»

Впрочем, на этот раз поздний звонок меня действительно не разбудил. Весь день я упорно боролась с надвигающейся депрессией. Настя пыталась помочь и даже предложила пожертвовать остатки своего аванса на поход в кофейню и поедание пары-тройки десертов. Несмотря на всю соблазнительность предложения, я отказалась. Во-первых, знала, что на эти деньги Насте предстоит жить еще неделю. Во-вторых, хотелось поскорее забиться в нору. То бишь вернуться домой, запереть дверь и погрузиться в созерцание книжные страниц на мониторе. Ремарк очень соответствовал моему настроению.

Так я и сделала. Правда, я не призналась Насте — она, как обычно, позвонила мне часов в девять, — что вместо здоровой овсяной каши у меня на ужин были охлажденная «Пшеничная» и косичка копченого сыра, которую я меланхолично ощипывала, вытирая жирные пальцы о салфетку. Да простит меня мой ноутбук, но последнее время я приобрела дурную привычку — есть, не отходя от монитора.

К одиннадцати часам сыр закончился, а к полуночи я дочитала последнюю страницу. Спать не хотелось. Хотелось напиться вчерную.

Я взялась писать письмо Илье. Мысли путались, и каждую строчку приходилось стирать по два раза.

В четверть второго я остановилась, раздираемая сомнениями. Во мне боролись два начала: здравомыслие, которое требовало, чтобы я немедленно отправилась спать, и стремление к саморазрушению, которое побуждало пойти и достать из холодильника остатки водки.

Минут через десять после начала моих раздумий раздался телефонный звонок. Я подумала, что это хорошее подтверждение тому, что здравомыслие не всегда подсказывает верный путь. Ибо если бы я его послушала, то сейчас мне пришлось бы мучительно протирать глаза и нашаривать на стене выключатель.