Музыка, которую передавал мальчик, была восхитительна, и исполнение ее было

великолепным, отточенным, чутким. Он не был автором, но он был абсолютным бриллиантом в тот вечер, впрочем, как и во все другие дни, по мнению многих людей, отчасти восторженных, отчасти завистливых, но тем не менее. Меньше всего это волновало самого Анри. Он просто делал то, что чувствовал правильным.

Он не забывал навещать могилу Фрэнка. Приходя на тихое маленькое кладбище, он приносил цветы, которые покупал по дороге сюда, раскладывал их, и садился напротив плиты. Иногда он просто сидел не двигаясь, ощущая себя обновленным этим всепримиряющим местом, или же приносил книгу, которую не успел дочитать Фрэнку в последние дни, и понемногу читал ее вслух. Однажды сторож кладбища заметил это, и растрогался, потому что узнал Анри, и понял, что этот человек ему не родственник в обычном понимании, а мальчик раз за разом бывал здесь.

Роберт прислал ему первое письмо. В нем он рассказывал, что совсем не могу найти себе места в новом доме, хотя его родные к нему очень добры, и как он обозначил,

«одаривают его любовью за все то время, что он был недоступен им ранее». Анри радовал его оптимистичный тон, хотя он прекрасно помнил, как его друг умеет скрывать свои настоящие переживания. «Во Флориде очень красиво, здесь замечательные закаты, тепло, широкие пляжи и порой особенно приятный океан. Бабушка с дедом купили мне доску для серфинга. На ней написано «Спасибо, Фрэнк», это так коснулось меня, Анри, где-то изнутри, что я проплакал всю ночь, но я им правда очень признателен», – писал Роберт.

День Анри проводил в школе, после уходил в свою комнату, где писал, читал, занимался уроками, позже спускаясь на ужин и немного общаясь с родителями. В его скрытности по-прежнему не было враждебности, и это ободряло их обоих. Вечера Анри проводил обычно у себя же в мансарде, наслаждаясь одиночеством, которое никто не смел прервать. Родители дали ему возможность полностью распоряжаться свободным временем, во многом опасаясь того, что после отъезда Роберта Анри даже под малейшим давлением может замкнуться еще больше.

С тех пор, как он отправил второе письмо Роберту, прошло уже два месяца. Ответ не приходил. Анри знал, что обычно оно добирается за две-три недели, и то, что Роберт не стал бы специально терзать Анри молчанием, зная, как тот ждет ответа. Но писем все не было. Предательское переживание грозило вылиться в хроническое, и Анри всеми силами пытался его остановить, вовлекая свой пытливый ум в различные мыслительные дебри и эксперименты.

Он бесконечно думал и размышлял обо всем, с открытыми и закрытыми глазами, сражаясь с тысячами голосов внутри. Выделял среди них мягкие и угрожающие, сильные и шепчущие. Выделял истинные и привнесенные страхом. Раскинув руки, лежа на кровати он смотрел на потолок, мысленно сдвигая точку фокуса до тех пор, пока тот не начинал вращаться и кружиться над ним, смешивая все карты, и это останавливало взмывающую время от времени волну грусти и сожаления от расставания с другом и его необъяснимого молчания. Лихорадочно рефлексируя, отлавливая и сравнивая потоки мыслей, Анри пытался определить их природу. Все это уходило в его бесчисленные тетради, наполненные его идеальным почерком: петли, тяготевшие к каллиграфическим, складывалась в многочасовые размышления обо всем, что происходило вокруг и внутри него. И все это тщательно пряталось. С виду он

как и всегда старался казаться просто молчаливым, и однажды, давным-давно, дав понять родителям, что не намерен обсуждать темы, затрагивающие неприкосновенные глубины его внутреннего устройства, он закрыл эту тему на многие годы. Со стороны для всех остальных это выглядело просто особенностью характера. Анри не был замкнутым в традиционном понимании. Он был в высшей степени интуитивен, и осознанно строил отношения с людьми вокруг по принципу максимально комфортного сосуществования без возможности затронуть его там, где было запрещено его внутренними ощущениями. Анри незаметно для всех проецировал свое беспокойство в новый поток. Так с виду относительно спокойно, день за днем, неделя за неделей, протекала жизнь этой семьи, и двое из них не подозревали, насколько масштабно неспокойные вещи совершаются в голове у третьего.

В тот особенный вечер внизу зазвонил телефон. И хотя телефон в их доме звонил довольно часто, в этот раз Анри по неясной для самого себя причине заставил себя прислушаться. Он слышал, что Эдвин неторопливо, бормоча что-то по пути, направился по зову. После отец только что-то покашливал, перемежая разговор невнятными: «Да, ясно, мм, да, нет, конечно..», а после, положив трубку, мальчик услышал свое имя, громко выкрикнутое отцом, и еще раз.

– Анри! – в его голосе звенело нетерпение и странные, давно не проявлявшиеся нотки. Осознав, что разговора не избежать, Анри захлопнул тетрадь, сунул ее в выдвижной ящик стола, после спрыгнул с кровати, на которой последние пару часов сидел, обложившись бумагой и книгами, и размышляя про себя о чем же будет разговор, направился к лестнице.

Отец сидел внизу в кресле и смотрел в пол. Он не поднял на Анри глаза, хотя слышал его тихие шаги.

– Папа?

– Да! – словно очнувшись, Эдвин пытливо смотрел на него. – Мне только что звонили..Эээ..Сынок, давай немного поговорим. Впрочем, мы все здесь знаем, что я и мама для тебя не самая популярная аудитория, да и есть ли она..Речь не об этом.

– Да? – Анри начала догадываться, о чем пойдет разговор.

– Сейчас звонил некто мистер Майерс. Я впервые слышал о нем.

– Да, я не говорил тебе, – откликнулся Анри, размышляя о том, как много сказал мистер Майерс отцу.

– Видишь ли.. – Эдвин собрался с духом. – Раньше я мечтал, что мы будем..будем ближе друг к другу, что ли..роднее. Всегда мечтал, но ты..Ты не оставил нам выбора, но мы дали тебе возможность его. Мы дали тебе быть собой, быть тем кто ты есть, не принуждали тебя к общению с другими детьми, не заставляли рассказывать о том, что ты на самом деле чувствуешь и думаешь..Но сынок! Тебе уже 12 лет, и все это время мы давали тебе свободу.

– И я ценю это, – серьезно откликнулся Анри, в то же время ощутив комок в горле. Отец украдкой взглянул на него. «Я ценю это» – фраза пролетела у него в голове как комета, осветил его мрачные мысленные дебри. «Мой сын ценит нас и нашу любовь к нему», зазвенело в голове Эдвина. Почему же он впервые говорит это? Почему не было раньше у нас попыток поговорить с тех пор, как я понял, что он уже не ребенок?

Впрочем, он всегда был..не ребенком..даже когда был им по возрасту..

– Ты впервые говоришь об этом, сын – мягко произнес он.

– Я знаю, папа. Я неразговорчив, ты знаешь.

– Я!..О..Я, я так рад это слышать. Я люблю тебя, мы с мамой любим тебя больше всего на свете, и больше всего на свете хотим, чтобы ты был счастлив. И мы надеемся хотя на какие-то крупицы доверия, хотя бы в важных моментах, касающихся будущего.

– Да, – разговор балансировал на грани искренности, и Анри одновременно и нервничал, и наслаждался им, сам тому удивляясь.

– Мистер Майерс, – продолжал Эдвин, – это человек из приемной университета, так? Анри только кивнул. Все это время он немного неловко стоял перед отцом, однако его внутреннее достоинство непоколебимо было с ним.

– Он, – с запинкой продолжил Эдвин, – он сказал мне, что две недели назад ты отправил им несколько десятков документов, эссе, материалы..

«Черт! – подумал про себя Анри – Я же просил ответить письменно. Это было бы идеально, никакого лишнего личного общения».

– Так вот, – продолжал тем временем его отец, – Он сообщил мне, что несмотря на то, что отсылать свои материалы на личный адрес секретаря приемной комиссии университета крайне возмутительно и бестактно (откуда только ты взял адрес?), однако..и это видится ему самому беспрецедентным… но он, рассердившись, всё же прочел все, а потом еще и еще, а потом дал прочесть твои наработки – кстати, знать бы что в них? – остальным, и..им понравилось.