Эдвин писал семье письма и отправлял открытки, в которых пару раз расплывчато намекал на то, что внутренний голос вел его правильным путем. Спустя три месяца настало время возвращаться в Америку, и вот он уже стоял на любимой старой пыльной дороге не один, а с Джоан и их общей жизнью, начавшейся в первый день пребывания в Париже. Три месяца, проведенные вместе, не расставаясь ни на минуту, дали понять им что всю оставшееся им время они хотят провести не иначе.
Джоан была похожа на эльфийку, хрупкая красивая девушка со светлыми волосами, чуть младше Эдвина, легкая, цветущая душа из Огайо, приехавшая воплотить свои давние мечты о Европе, и встретившая именно там того самого человека. Вместе, после недолгих размышлений, они приняли решение остаться в родном городе Эдвина, не отдаляясь далеко от его родственников, тепло и с восторгом принявшей Джоан в семью. Там же, в единственной церкви в городе, под тихие и искренне радостные
слезы родителей Эдвина и ликующие крики его братьев, они произнесли друг другу свои трогательные клятвы, и заложили начало своей истории.
Это был маленький американский городок: несколько десятков фирм и офисов, несколько традиционных зданий из красного кирпича, одноэтажные домики, разбросанные по местности, десяток магазинов, библиотека, больница, церковь и школа, и еще один бар, на вывеске которого давно перегорели лампочки, так что название перестало читаться, но все и без этого знали его наизусть. И это место оставалось в том же провинциально-очаровательном и неизменном виде, когда несколько лет спустя появился на свет Анри.
Они жили в небольшом доме, стоящем у дороги. Дом был деревянным и с виду очень простым, рукой Джоан выкрашенный в нежные пастельные тона, в то же время он стойко защищал как мог всех, кого приютил внутри. Эдвин с отцом и братьями продолжал дело их семьи, уже преобразованное с течением времени, и вкладывал в это всю душу. Джоан высаживала цветы в созданном своими руками маленьком саду, старясь вдохнуть в него побольше европейского цветочного шарма, и они раз за разом не всходили, ибо климат был суровым и сухим до бесконечности, но она не оставляла попыток. На их заднем дворе отлично приживались лишь кактусы, которые, впрочем, редко, но цвели нежными сиреневыми цветами, и тогда Джоанн брала старый деревянный стул, вынимала лучшую кофейную пару из кухонного шкафчика, и сидела напротив с чашкой кофе и любовалась этом быстроуходящим, но таким радующим сердце моментом. Все, не только члены семьи, но и соседи и просто знакомые знали, что это время нужно отдать ей полностью, чтобы побыть наедине с воспоминаниями и мечтами, и понимающе оставляли ее.
– Сагуаро расцвели! – время от времени замечал кто-нибудь из местных жителей, любуясь Джоан, которая вопреки своему обыкновению не махала приветственно рукой у забора, а спрятавшись от аризонского солнца под зонтом, посвящала свое время рассматриванию распустившихся ненадолго цветков на теле зеленых колючих исполинов.
В этой семье все решалось по взаимному согласию. Панкейки на завтрак, покупка нового комода, выбор радиостанции или же совместное обсуждение будущего – все повороты и выборы были пропитаны благодарностью, поскольку оба они, родители мальчика, с первого дней знакомства и начала страстных отношений искренне любили друг друга, а его самого, изменившего их семью навсегда через несколько лет своим появлением, впоследствии с удвоенной силой.
Едва ли все люди, встречавшие Анри хотя бы однажды, могли назвать кого-то красивее чем он. Его поистине удивительная внешность была первым фактором, заставившем врача, а потом и остальных поразиться и зашептаться, и более того, меняясь с годами, он только сохранил и приумножил эту особенность. Его волосы цвета пшеницы вились, поразительно контрастируя с синевой глаз, и любой прохожий всегда, бросая беглый взгляд на мальчика, на секунду останавливался и отдавал свою мимику во власть изумления. «Таких божественно красивых лиц не бывает», – проносилось в головах этих людей. Они часто отворачивались, силясь стряхнуть наваждение, словно взявшее их в плен оцепенения после его слишком взрослого взгляда, и возвращаясь в свою реальность чувствовали себя лучше, отправляясь прежними путями. В его
родном городе к исключительности Анри постепенно привыкли, но стоило только семье вывезти его за пределы, как они неизменно наблюдали одну и ту же реакцию. Джоан, безусловно, льстило наблюдать его воистину ангельскую, а может и с примесью дьявольщины красоту, и она с первых же дней видела в этом условие того, что таким же особенным будет и жизнь их сына.
С раннего детства самой частой реакцией Анри на окружающий мир было проницательное молчание. Впрочем, оно не давало ни малейшего повода усомниться в наличие блестящего ума и огромных способностей, стоящих за этим философским безмолвием. Анри был первым и единственным ребенком Эдвина и Джоан, и его отношения с ними, впрочем, как и практически каждые отношения Анри с кем бы то ни было, нельзя было назвать ни в коей мере обычными, стабильными, или же близкими – для них вообще не было ни одного подходящего определения. Родители беспокоились, постоянно пытаясь найти эту невидимую связь и, не находя явные подтверждения ее, бесконечно расстраивались и вновь собирались. Оба они, сохраняя в целом жизнерадостность и бодрое расположение духа, иногда давали запронить в себя мрачные мысли о том, что возможно, их семья – это исключение из правил, и их ребенок никогда не захочет быть с ними в контакте и сблизиться. Однако далее их спальни эти разговоры не выходили, и эта непростая тема всегда поднималась только между ними. Эдвин относился к практически затяжному молчанию сына даже более болезненно, чем Джоан, но также не подавал вида. Он скрывал свои чувства по поводу того, что его сын скрывает свои чувства, и эта цепь долгое время оставалась неразомкнутой.
Бывало, играя с маленьким Анри на заботливо постланном на деревянном полу паласе, со всем своим энтузиазмом, Эдвин катал по нему детские фургончики и грузовики.
– Арррарррр, – изображал он рычание мотора, надеясь вовлечь и сына в активную игру. Анри молчал, поглядывая на него со стороны.
– Джоан, он только что слегка приподнял бровь! – закричал Эдвин, – Клянусь, он сделал это! Наш восьмимесячный сын иронизирует над моими попытками резвиться с детскими игрушками!
Из кухни сквозь шум и звуки готовящегося ужина донесся легкий смех Джоан.
– И над моими попытками вовлечь его в то, что свойственно обычным детям, тоже.. – чуть тише добавил он, решившись тогда в очередной раз признать, что это их совместное путешествие будет не таким, как ему представлялось.
Анри рос и схватывал все на лету, а некоторые вещи, казалось, умел делать еще до своего рождения, так виртуозно они ему удавались. Отсутствие прямой обратной связи, кроме чувственной, заметно било по настрою Джоан, когда она взялась обучать Анри буквам и впоследствии чтению. Она использовала разные карточки и рисунки, объясняя основы для сына с разных сторон. Он слушал ее, внимал всему, что она говорила, но ни один из предложенных слов не читал и ничего не произносил. Она пыталась угадать в его серьезных глазах хоть какие-то ответы, и совершенно терялась.
– Возможно, он понимает меня, просто не произносит как и всегда ничего..или же не понимает, боже, мне кажется, иногда мой настрой можно еле наскрести на самом дне..Иногда мне становится так страшно, что это никогда не изменится.. – говорила она Эдвину вечерами.
– У меня нет ответа, – говорил он в ответ жене, – но я знаю тебя, и уверен, что ты все равно будешь продолжать.
– Да, буду, – устало соглашалась она, – даже если ничего не меняется, я буду..
Однажды перед Рождеством Джоан пребывала в приподнятом настроении от процесса приготовления имбирного печенья, которого всего она напекала огромную гору, чтобы потом угощать всех родственников и соседей. Она, напевая всем известные песни, ловко расписывала печенье разноцветными кулинарными красками, порхая по кухне и иногда прикрывая глаза в поиске новых сюжетов и идей. Трёхлетний Анри подошел к столу и серьёзно разглядывал итоги ее работы, затем, потянувшись за пакетиком с кремом, он дал понять, что желает поучаствовать тоже. Это очень обрадовало Джоан, и напевая еще веселее, она обняла сына и выдала ему все необходимое, сразу отлучившись к духовому шкафу, чтоб вынуть готовую партию. Вернувшись к столу через пару минут, она увидела, что он ничего не раскрасил, потому что был занят с имбирным алфавитом, который она по традиции выпекала каждый год, чтобы составлять слова, как она их называла, «имбирные поздравления». Руками Анри на столе было выложено «thank you», причем недостающую букву он собрал из обломков других, рассыпавшихся печений. Сам он уже исчез из кухни, оставив только это негласное послание. Потрясённая, Джоан опустилась на стул, чтобы осмыслить то, что Анри, как он только что дал ей понять, вполне уверенно освоил алфавит и манипуляции с ним.
