«Довольно странно, – писал он, – я вижу определенное сходство в том, как я жил ранее, еще до своего нового расписания в школе, и тем, как я живу сейчас. Я посвящаю все свое время учебе и занятиям, после сижу в библиотеке, изучаю много книг помимо, а потом прихожу к себе и пишу-пишу-пишу. Очень, очень похоже. Кажется, это какая- то цикличность, местами немного обновленная. Я словно внутри той же пружины, но на ее более высоком витке».
Он поморщился, так как пришедшее в голову сравнение ему самому решительно не понравилось. В голове сразу запели хором мысли о том, что с этой пружины нужно спрыгнуть. Обычно такие разговоры доводили его до исступленно-изматывающих мыслей, которые вконец обесточивали его, и он просто приказал себе остановиться.
«Всю жизнь я так или иначе стремился к одиночеству, иногда желая его сильнее, иногда меньше. И вот впервые у меня в распоряжении практически половина всего времени, когда я один. И я не могу понять, нравится мне этот или нет. Хотел ли я этого, или же это казалось мне таким приятным, когда не было моим».
Анри признавался себе, что во время его разговоров с родителями, когда они оба то и дело передавали трубку друг другу, а на фоне нетерпеливо повизгивал Хаф – в эти минуты нечто сладко-сентиментальное щемило ему сердце. «Я, кажется, раскрываю в себе способность чувствовать полнее, – осторожно осознавал он, – Прежние скрепы словно рассыпаются, то ли от времени, то ли от ненадобности. Не знаю достоверно, нужно ли было все эти годы жить бок о бок с родителями в такой броне. Хотя что я пишу..конечно нужно было, тогда нужно было..иначе казалось неподходящим для меня. Всё изменчиво, даже в тех вещах, которые когда-то казались монументально незыблемыми, и это бесконечно интересует меня», – закончил он.
За Анри присматривали с первого дня. Тинейджер – как его поначалу называли работники кампуса – довольно быстро адаптировался в новой среде. Называли ровно до момента, когда Анри поворачивался к ним и начинал говорить, и всякие подобные определения в его адрес казались безумно неподходящими. Он обедал и ужинал в местной столовой, иногда, если не было терпения засесть за дневники или книгу, он прихватывал шоколадку из аппарата и бежал к себе. Джоан упаковала тайком ему с собой маленький чайник, и сейчас он был безмерно раз, что она позаботилась об этом. Его аскетичная комнатка была совершенно не похожа на его дом. Стены были персиковые, и он никогда бы не выбрал этот цвет, и теперь просто примирялся с ним. Кровать узко вписывалась в угол, и напротив стоял потертый столик и стул. Далее втискивался шкаф, и чуть далее находился туалет, на это его личное пространство заканчивалось. Девять квадратных метров, абсолютно безликих, которые он постепенно, как бы сам вкладываясь, вливаясь своими острыми краями в обстановку вокруг, наполнял собой. Через неделю он повесил на стену одно-единственное фото – на нем были изображены он с родителями и Хафом, через несколько дней после того, как Эдвин нашел пса на дороге. Анри смотрелся на снимке совсем юным, даже не подростком, но это фото всегда нравилось ему. Пожалуй, одно из нескольких тех, что вообще были ему по душе. Сейчас это воспоминание явно скрашивало его тесное жилище.
«Спасибо, что у меня нет клаустрофобии, иначе я бы умер от страха в первую же минуту, когда мне показали этот пенал. К счастью, если мне вдруг становится немного
не по себе от этой крохотности, я всегда могу закрыть глаза, и стены вмиг разлетаются в стороны, и вся бесконечность всего что вокруг – моя. Интересно, насколько широко пользуются этим другие люди? Живут в этих мирах ли, или же все завершается в той точке, где сижу я как простой физический человек ?» – размышлял подолгу он, незаметный для всего остального мира.
Студенческий мир, раскинувшийся вокруг, все больше располагал к себе Анри тем, что здесь решительно никому ни до кого не было дела. Он понял, что в большинстве случаев это негласное правило работало, и это, как ему казалось, разительно отличалось от того, что происходит в школах. Многие, как усвоил Анри наблюдая за своими одногруппниками, которых видел чаще других, или же просто за студентами – многие, как ему виделось, впервые в жизни глотнули здесь свободы. Для одних это было простым логическим шагом к чуть большему. Однако для части других, большей части, это был период, когда можно было сломя голову броситься в водоворот безумных увеселительных развлечений, вечеринок и бесконечных пьяных развлечений. Подобные празднества периодически вспыхивали то там, то тут в пределах кампуса, и всякий раз были немедленно подавлены администрацией, что, впрочем, только распаляло азарт и пыл участников. Все играли в эту игру активно и воодушевлённо, блестяще справляясь с ролями хулиганов, прогульщиков, отличников, жмущихся к стенке, малолетних оппозиционеров и распускателей рук – словом, вся цветущая всеми красками яркая охапка.
Анри всегда держался особенно далеко от подобных развлечений. Во-первых, он никогда бы сам не пошел в этим места, лопающиеся от количества громкого шума и необузданности участников. Во-вторых, его никогда не приглашали, зная его о намерениях игнорировать это. В-третьих, некоторые просто презрительно фыркали от мысли, что «этот малолетний безумный блондин» мог бы обнаружиться на подобном сборище. И все были правы по-своему. Анри тяготел к учебе, восполняя жаждущие его внутренние порывы к знаниями и, следуя раскладке внутри собственного мира, стремился к ясности во все более широком и широком понимании, и это явно уводило его в начальные годы прочь от всех вечеринок. Так же тихо и наедине с собой он встретил своё шестнадцатилетние, попросив родителей не приезжать и не устраивать сюрпризов, поскольку этот день ничем особенным для него не казался. Он разве что сопроводил его крохотным круглым тортом, который был отчасти похож на те, что прекрасно удавались Джоан, и обойдясь более безо всяких праздничных атрибутов, задул мысленную свечу и представив родителей с широкими улыбками, сам улыбнулся им.
Он любил территорию кампуса в теплую погоду. Газоны, брызжущие в глаза нестерпимо зеленым, то и дело проглядывающиеся цветы, могучие деревья, у корней которых по традиции располагались с книжками студенты – все не переставало радовать его каждое утро. Традиция сидеть под деревом была для него из тех, что Анри воспринял с восторгом. Если выбрать удобное время и место, то можно расположиться удобно и незаметно для большинства, ощущая как лицо овевает свежий ветерок, присутствовать одновременно и в звуках, и в запахах, и в книге, и в теле в конце концов, и это давало ему большее ощущение соединения со всем вокруг. К тому
же, прислонившись к стволу любого из исполинских деревьев, он чувствовал себя защищенным.
Университет Анри также полюбил, но полюбил не сразу, только когда уже перестал слишком обращать на себя внимание всех вокруг. Он раз за разом убеждался, что выбрал интересное на данном срезе для себя направление, хотя не исключал возможности впоследствии направить свои желания иными путями. Почтенных профессоров, звенящих проседью в висках, сменяли молодые энергичные лекторы, и эти различия в образе мысли, подаче, лексике и самом материале, которые вливался в головы слушателей, представлялся Анри идеальным синтезом всего, что он мог желать.
Его изначально отметили как студента из «отдельной категории», за которым и в преподавательской среде приглядывали чуть пристальней. Он понимал, что это неизбежно, ведь пятнадцатилетних студентов на потоке больше не было, и меньше всего администрация кампуса и самого университета хотела, чтобы принятого на особых условиях подростка поймали с чем-то неположенным на одном из молодёжных сборищ. Но уже в первые полгода всем невидимым взорам стало понятно, что Анри вряд ли позволит себе совершить что-то подобное, и напряжённый взгляд со стороны сменился скорее безмерно заинтригованным необычностью их нового ученика.
