К середине дня небо покрылось редкими тучами. Было всё ещё ясно и тепло, но в воздухе, словно отовсюду, начали слетаться комары. И, чтобы всякая лесная тварь нас особо не доставала, нам с отцом пришлось надеть на себя фуфайки и обвязать шеи платками. Стало жарко. Хотя деваться было некуда, пришлось терпеть. Когда солнце полностью скрывалось за тучами, в лесу становилось совсем уж мрачно, и оттого даже прохладно. Усталость всё больше одолевала меня. Иной раз я напрочь переставал что-либо слышать – один гул раздавался в моих ушах, навязчиво, как ненастье. Меж деревьями мне стали чудится дикие звери, а из-под ног уплывала земля. Я шёл, точно в бреду, и, думаю, продолжал бы идти и дальше, если бы вдруг не осознал, что иду один.
Отец пропал из моего вида. До меня уже не доносились ни его пустая болтовня, ни шорох его шагов. Я остановился и осмотрелся. Первое время мне на глаза не попадалось ничего, кроме нескончаемой ели и папоротника. Лишь затем я заметил, как возле одного из деревьев, опёршись на него спиною, стоит мой отец. Он держался за грудь и тяжело дышал. Подбежав ближе, я отчего-то просто встал рядом с отцом и начал с сожалением на него смотреть.
– Понимаешь, сынка, – с трудом стал объяснять он мне, – опять что-то в груди…как будто ком какой….
– Мм, – промычал я, всё ещё не зная, что сказать или хотя бы спросить.
У отца в последний год так часто бывало: всё на сердце жаловался, говорил, что дышать становится тяжело и в глазах темнеет. Я почему-то считал, что это всегда случалось намеренно, что он сам себе выдумал эту болезнь, которой у него на самом деле никогда и не было. Не знаю, почему я так думал, но в этот раз отцу действительно стало плохо. Мы оба присели на упавшую ель и переждали, когда недуг пройдёт, а как только отцу сделалось лучше, вновь отправились в путь.
Дальше мы уже шли размеренно и практически без болтовни. Через полчаса впереди показалась лесная поляна, которая хоть и выглядела небольшой, но оказалась, на удивление, уютной.
– Самое место для привала, – словно дрожащим от жажды голосом произнёс я.
– Да, и трава невысокая. Стало быть, змеи в этих краях не водятся, – добавил мой отец, и мы, скинув наши котомки и постелив на землю фуфайки, наконец-то легли отдохнуть.
После нескончаемых лесных пейзажей это был глоток прежнего, настоящего воздуха. Я точно лежал на лужайке близ нашего дома, беззаботно смотрел на небо и раскидывал в голове свои планы на будущее. Мне уже абсолютно не хотелось есть. Сон одолевал меня, но заснуть почему-то я никак не мог: в голове крутились остатки прошлого и по телу пробегала лёгкая дрожь. Нас не докучали комары, слепни и прочая тварь, оттого мне даже в какой-то момент показалось, словно мы в самом деле лежим дома, в своих постелях. Мне показалось, что мать жива и спит в соседней комнате, а по двору бесцельно топчатся куры и козы. По воскресеньям мы часто всей семьёй обязательно откладывали час-другой дня, чтобы хорошенько подремать. То было единственное время, когда мы просто маялись бездельем.
– Да-а, брат, – сквозь пелену воспоминаний донеслось от моего отца, – это ты вчера, конечно, ловко придумал….
– Чего придумал? – не уразумев, что он имеет ввиду, вялым голосом переспросил я.
– Ну как что, – явно улыбаясь, добавил он, – а кто вчера к деду Артемию ночью ходил?
– А с чего ты взял, что я именно к нему ходил? – зачем-то начал увиливать я.
– С чего взял, с чего взял, ну ты, сынка, скажешь тоже, хе-хе. А чего же тогда у тебя в свёртке спрятано такое?
– Ерунда, – улыбнулся я в ответ, не став открывать глаз.
– Да-а, брат, как тебе только смелости хватило. Артемий же мог, не разобрав, и застрелить тебя…как пить дать.
– Но ведь не застрелил…и даже не проснулся.
– Да-а, это хорошо, что не проснулся, иначе…. Ну да ладно, дело уже былое, хотя точно дед Артемий именно о нас сейчас и думает.
– И пусть думает, – махнул я рукой, – нам-то теперь всё равно.
– Всё равно-то всё равно, только зачем оно тебе понадобилось? Оно же охотничье.
– Ничего, – потянулся я, – фашисту и такой калибр сгодится.
– Ну да, – продолжая надо мной посмеиваться добавил отец.
На некоторое время между нами воцарилось молчание. Я горделиво задрал подбородок к небу и притворился, будто готовлюсь ко сну. А уже спустя пару минут по всей поляне разлилась блаженная и чистая мелодия.
– Слышишь, как запел? – спросил меня отец и, тихо приподнявшись, стал высматривать, откуда доносится трель.
Я же сделал вид, будто мне всё равно.
– Где ж это ты, соловей наш, – окинул он взглядом всю поляну. – И ведь уже полдень, а он поёт. Первый раз слышу, чтобы соловей голосил в полдень…странно как….
– Да не до этого нам, пап. Нужно о задании думать. Как-никак война на дворе, – холодно произнёс я, точно во мне совсем не оставалось сердца.
Хотя, разумеется, мои слова являлись чистым вздором. Я намеренно лгал своему отцу, чтобы не быть с ним хоть в чём-то схожим, чтобы мы по-прежнему оставались друг к другу чужими. Да, мне не всегда хотелось этого, но к своим семнадцати годам подобные, порою совершенно абсурдные капризы проявлялись сами собой, причём без всякого основания. Эта ложь была постоянной, можно сказать, привычной. В действительности я точно так же, как и отец, любил тихонько, по утрам, пока все ещё спят, подслушивать пленительные птичьи кружева. Подобное естество, его необычайная красота, всякий раз лишало меня свободы. Я готов был слушать соловьиные напевы целую вечность и целую вечность разгадывать их глубочайший смысл. И пусть всякое чувство я прятал в себе, мне всегда становилось легче, когда где-то рядом запевал соловей. Думаю, и отец понимал это, только виду не подавал.
Мы оба продолжали лежать, внимая эту необычайную мелодию и надеясь на лучшее. Это было прекрасно и словно бы во сне, точно бы все невзгоды навеки ушли и в мире остались только я, отец и соловьиная трель. Мы не могли даже пошевелиться, лишь через несколько минут отец немного приподнялся и заворожённым голосом промолвил:
– Поёт, будто душою трепещет….
Я ничего не ответил, но, отвернув голову, тихонько улыбнулся, а затем так и заснул, под трепет соловья.
Глава 5
Почти целую неделю мы прошагали по безлюдному лесу. Еды уже практически не осталось, а та, что осталась, никоим образом не могла унять голода ни мне, ни отцу. Ружьё я использовать боялся, потому как по нему нас запросто мог обнаружить враг. Мы следовали к гвардии полковнику Рябову, ориентируясь лишь по тому, что было в нашем распоряжении, а в распоряжении у нас имелся: лес, когда на небе стояло солнце, да звёзды, когда на землю опускалась ночь. Правда иногда, будто опомнившись, отец останавливался и целый час начинал вспоминать, не сбились ли мы в прошлый раз с пути. Я в эти моменты, разумеется, к нему с лишними расспросами не приставал, а просто отходил в сторону и, пока он думал, бродил меж деревьев, собирая кое-где созревшую чернику. Когда отец всё же вспоминал, мы снова продолжали свой путь. Однако, несмотря на то что он сам убеждался в своей правоте, в его голосе всегда прослеживалось лёгкое сомнение, – и это тревожило меня.
Время от времени мы натыкались на своём пути на крохотные деревушки. Все они выглядели в точности как наша, и мне почему-то всегда казалось, что мы попросту ходим по кругу. Я даже пытался разглядеть свой родной дом, который, как мне представлялось, стоял в полном одиночестве на одном из пригорков. Но под собственным страхом и ради своей же безопасности мы никогда не приближались ни к одной из деревушек ближе, чем на сто метров. Ведь нас запросто могли принять за врага, переодетого в бедняцкую крестьянскую одежду, или, что ещё хуже, какой-нибудь полицай донёс бы немцам о двух пришлых русских, которые чего-то слоняются и что-то ищут. Тем не менее, несмотря на все наши предостережения, только мы замечали вдалеке одного из местных жителей, у нас тут же возникало желание подойти и просто о чём-нибудь с ним поговорить, ведь за неделю – ни одна душа не проронила с нами ни слова.
