Ближе к полудню поднялась сильная жара. Небо продолжало быть чистым, и эта прекрасная погода уже начинала действовать мне на нервы. Я сидел под старым клёном, на лавке, у пруда, и думал. Зелёные, свежие листья слегка шелестели. Этот клён с самого детства был со мной и с самого детства служил мне успокоением. В минуты всякого горя я уединялся здесь, пытаясь перебороть злобу, печаль и страх. Клён был настолько пышным, древним и высоким, что упирался своими корявыми ветками прямо в небо. Он каждый раз, равно как и сегодня, заботливо укрывал меня от палящих лучей солнца или непогоды, словно в точности знал, что со мною произошло. И каждый раз мне становилось гораздо легче.

Отец не сразу нашёл меня, а когда нашёл, то забыл, для чего искал. Он просто сел рядом и, как обычно, когда не знал, что сказать, начал вздыхать и невыносимо постукивать своими пальцами. Они были у него странные: очень толстые и дремучие, как у лешего. При этом безымянного пальца на правой руке у него не было: когда-то давно он сильно порезался, и пришлось отрезать целиком. «Странно, что это мой отец, – от злости стал размышлять я, – совсем он на меня не похож. Сравниваю всё время себя, но ничего общего не могу найти. Ни рост, ни голос, ни пресловутая манерность – ничего не схоже. Всё время сгорбиться и вздыхает, и пальцами стучит. Уф, как же он надоел, даже трясёт всего. Хоть бы глаза были похожи, но и этого нет. Точно это и не отец мне вовсе. Было бы лучше, если бы мы жили с матерью одни. И чего она в нём могла найти? Не понимаю…».

Слава богу, что отец не слышал моих мыслей. Я ни в коем случае никогда не хотел обидеть его или навредить – мне просто было не по себе, когда он был рядом. Не выдержав молчания, я спросил у него, что будем делать дальше, а когда он повернулся, то понял, что именно это он хотел спросить у меня. Мы смотрели друг на друга, как идиоты, и, как идиоты, ждали ответа. Теперь, без матери, нас охватила беспомощность. Мы словно дети остались беспризорными и ни на что не способными, а потому так ответа друг от друга и ждали. Наверное, нам пришлось бы просидеть здесь до самого вечера, если бы в воздухе вдруг не раздался порывистый шум. По небу летел самолёт.

Это было ужасно. Казалось, что и в нашу деревню пришла война. Мы не сразу увидели, где он, а когда увидели, то поняли, что самолёт подбит и вот-вот упадёт. Он стремительно пролетел вниз и исчез посреди леса, а мгновение спустя в том месте образовалось густое, серое облако. Не знаю, заметил ли это событие ещё кто-то из нашей деревни, но сразу после взрыва вновь образовалась унылая тишина. Как будто никому и дела не было. Я же, ничего и никого не дожидаясь, мигом бросился туда. Отец побежал за мной.

На месте крушения образовалась неглубокая воронка. Разбитый самолёт уткнулся носом в землю и застыл. Деревья вокруг поломало, а некоторое и вовсе вырвало с корнем. Всюду валялись щепки и пахло дымом. К моему удивлению пожар даже не успел начаться – лишь кое-где тлел мох, медленно образуя чёрные пятна. Самолёт был наш: я понял это по красной звезде на борту. Пока отец с опаской оглядывался по сторонам, я заглянул внутрь кабины. Пилота там не оказалось, однако внутри, прямо на ручках штурвала, остались следы крови. «Стало быть, ещё до приземления ранили», – подумал я и принялся ещё внимательней разглядывать приборную панель. Для меня всё это выглядело необычно, поэтому я тотчас же захотел посидеть внутри и хотя бы на мгновенье прикоснуться к настоящей войне. Отец умолял вылезти, бегал вокруг и всякий раз повторял, что самолёт с минуты на минуту взорвётся, что не хватало ему ещё и моей смерти. Я же назло сидел себе в кабине и будто не замечал, что у меня есть отец. Лишь когда он в самом деле расплакался, только тогда я, бурча от злости, нехотя спрыгнул вниз. Меня сразу охватило желание поскорее убраться из родного дома, поскорее уйти на войну.

– Вот мать схороним – и убегу! – сквозь зубы проронил я и, словно дикий зверь, устремился обратно домой.

– Сынок, но ведь ухнуть мог этот твой самолёт…запросто, – еле поспевая за мной, принялся сетовать отец.

Только после я его уже не слушал. Мне было противно слышать столь докучливый и до смерти надоевший голос. Я желал поскорее спрятаться от отца и побыть в одиночестве. Однако уже практически выбравшись из леса, откуда-то издалека стал доносится тихий, но весьма отчётливый звук, больше похожий на протяжное эхо. Хорошенько прислушавшись, я понял, что это тот самый раненый солдат зовёт на помощь. Сразу чувствовалось, что кричал он из последних сил и помощь ему нужна была незамедлительно. Мы пробежали ещё метров сто от самолёта, пока не наткнулись на свисавшего с дерева человека. Его парашют, запутавшись в ветках, не давал солдату отцепиться и даже пошевелиться. Он висел метра три над землёй, при том без сапог и без шлема. От ужасного падения у него напрочь разорвало одежду, притом ветки исхлестали его тело, точно бы когтями. На нём ни осталось ни одного живого места, вдобавок из сотни ссадин и ран медленно сочилась кровь. Не знаю почему, но первым делом я спросил, русский ли он, а когда тот с огромным трудом кивнул, я уже без лишних слов полез на дерево его снимать. Ножа у меня не было, поэтому, чтобы распутать все узлы, пришлось взбираться до самого верха. С каждым разом, как только верёвка ускользала из моих рук, солдат тяжело стонал и, казалось, был в шаге от смерти. Но несмотря на это, я ни секунды не думал оставить его. Мой отец стоял внизу и смотрел. Он только и делал, что метался по кругу, подсказывая, как будет лучше спустить раненого на землю. Тем не менее мне было не до его глупых советов, поскольку советовать он любил подолгу и часто, а в результате всегда получалась бог знает что. Я просто напевал себе знакомую мелодию и делал всё, чтобы сохранить человеку жизнь, чтобы наконец с гордостью пожать руку настоящему солдату.

Спустя час он уже лежал на земле. Освободив его от парашюта, я оттащил лётчика на несколько метров назад и прислонил его головой к дереву. Мне пришлось расстегнуть ему китель, дабы дать больше воздуха, однако, как только я это сделал, с правого его плеча хлынула кровь. Отец, к моему удивлению, быстро снял с себя пиджак и обвязал солдату рану. Кровь перестала течь, однако ж лучше ему не стало. Едва отдышавшись, я обхватил лётчика и, закинув на плечи, понёс к дому. Моё тело обдавало прохладой. Где-то глубоко в лесу постукивал дятел, и это немного успокаивало. Лишь назойливые комары всё никак не давали покоя.

Дома нас уже никто не ждал. Некому теперь было встречать ни меня, ни отца. Пока мы высвобождали раненого, уже практически наступил вечер, и солнце раскалило воздух до красна. В такую погоду редко кто выходил на улицу, поэтому в деревня по-прежнему пустовала. Я отнёс солдата в баню, чтобы как следует обработать ему раны. Отец принёс щёлок и, кое-как отодрав от солдата уже спёкшееся, пропитанное кровью тряпью, начал потихоньку обрабатывать ему раны. Мать лежала рядом, и от этой картины мне сделалось одновременно стыдно и грустно. Я даже не мог смотреть солдату в глаза: стоял, как мальчик, опустив голову, и рассматривал пол.

– Чего это…с ней? – будто бы прервав столетнее молчание, с трудом спросил солдат.

– Умерла, сынок, – обессиленным голосом ответил мой отец.

– Жаль…. И давно?

– Сегодня утром, сынок, сегодня утром….

– А что…с немцами? Поблизости никого не было?

– Нет, немцев не видели, – ответил я, – только самолёт ваш. А вы сами-то давно служите?

– Как война началась, так…и служу.

– А на войну пришли добровольцем или….

– Так точно.

– Вот и мне бы к вам, пусть не лётчиком, а в пехоту. Не могу уже здесь оставаться.

– Это правильно, – кивнул головой тот и вдруг тяжело задышал.

Солдат был ужасно слаб. Он не выглядел стариком и даже не был в рассвете сил – его лицо скорее напоминало лицо молодого человека, только казалось морщинистым и тусклым. Тем не менее, несмотря на всю его внешнюю слабость, первый раз я видел столь смелых людей, причём смелость эта проявлялось во всём: в его словах, манере поведения, в его готовности в любую секунду броситься в бой. Подобные вещи придавали уверенности и мне, и даже моему отцу. Одно только меня беспокоило: его жизнь. Он мог в любой миг покинуть нас, и я вновь бы, возможно навсегда, превратился в обычного деревенского труса. До самой ночи мне не давала покоя эта мысль, пока я, под гнётом сильной усталости, всё же не заснул.