Всё это выглядело безнадёжно. Никто из нас не был рождён для войны, никто толком не воевал. Молодёжь, разумеется, в деревне жила, только вот было нас человек пять, остальные – ещё совсем дети. И все мы хотели на фронт, и все попали туда, все, кроме меня. Я один, как последний трус, в столь тяжёлые годы оставался у себя дома, как бездарь, висевший на шее у своих родителей. И всему виной был мой отец. Как бы ни пытался я сбежать, всегда он меня останавливал и приводил домой. И ведь останавливал не силой, а вечным своим нытьём. «Как же ты, сынок? – всякий раз плакался он. – Пропадёт без тебя хозяйство. Кто мне будет помогать? Мать больна, да и мне уже не тридцать лет. Пожалел бы ты мать. А так, и нас в могилу сведёшь, и себя погубишь. Не дури, оставайся…». И мне приходилось остаться. А пока я, сильно на всё обидевшись, уходил в себя и целый день валялся на своей кровати, притворившись больным, почти умирающим человеком, отец каждый раз подходил ко мне и каждый раз, стараясь подбодрить, повторял, что всё образуется. Только я в тот момент его уже не слушал.
Так продолжалось раз за разом, и что держало меня тогда, сам не знаю. Я бы мог в любую секунду встать и, закрыв на всё глаза, твёрдо решиться уйти, убежать из дома навеки. Но стоило отцу посмотреть мне в глаза – и тело моё замирало. Сгорбившись, я возвращался в свою старую халупу, не в силах даже обругать отца, осыпать его скверными словами. А он шёл, и ему как будто бы было всё равно. Единственная, в ком я видел свою отраду и свой смысл, была моя мать. Она в самом деле уже с месяц практически не вставала с постели, лишь по утрам прохаживаясь по двору и проведывая скотину. Мать всегда была на моей стороне, только этот худенький старикашка мог с лёгкостью и ей заговорить зубы. Она в самый первый день хотела, чтобы я шёл на фронт, даже еды мне в дорогу собрала, но уже на утро, после россказней отца, уговорила чуть-чуть задержаться. А мать я ослушаться никак не мог – так на два года дома и остался.
Время шло, и, казалось, что вся моя жизнь пролетает напрасно. Это где-то там, далеко, страшно гремело, и небо сверкало, а у нас в деревне стояла девственная тишина. Фашисты словно бы и не знали про нас. Лишь однажды на мотоциклетке примчалось двое немцев, которые, как оказалось, просто заблудились. Они недолго покружили меж наших домов, забрали у деда Архипа пару тушек и ушли. К тому же, кроме самого деда Архипа, их никто не видел. О самой же войне мы узнавали только по радио. Их у нас в деревне было два: одно – у старосты, другое – у моего отца. Правда сам отец всячески скрывал это и всё время его прятал – боялся, что отберут. Прятал он его под полом, вытаскивая разве что по праздникам и по субботам. Когда же вытаскивал, то обязательно застилал стол чистой скатертью и только потом ставил. Однако сразу не включал: протирал от пыли сначала влажной, а затем сухой тряпкой, завешивал занавески, гасил свет – и лишь после этого, аккуратно воткнув в розетку, настраивал нужную передачу. Признаться, мне безумно нравились эти моменты. Я ложился на диван, задрав нос к потолку, и слушал. Радио тихонько играло, а за окном, где-то там, шумела война. Я представлял, как сражаюсь за родину, как геройствую в самой гуще событий, мне хотелось прикоснуться к победе, к стране. Это лишь подстёгивало меня, мучило, злило. И когда туман расплывался, когда отец вновь убирал радио под пол, я был полон решимости уйти навсегда. Только всё получалось, как прежде.
А неделю назад случилось ужасное. Вероятно, я бы так и остался сидеть дома, помогая по хозяйству и окунувшись в свои мечты, если бы на нашу семью не свалилось сразу две беды. Прошлым воскресеньем, утром, в середине июня, я отчего-то проснулся пораньше. Обычно я встаю позже всех, но именно тогда мне захотелось побыстрей начать новый день. За окном намечалась хорошая погода. Солнце поднималось из-за густого леса и медленно обнажало лучами наш старый дом. Отец всё ещё спал на веранде. Он любил ночную, летнюю прохладу, поэтому там всегда и ночевал. Я неспешно прошёлся по дому; половицы под ногами скрипели, но это ничуть не смущало дремавшую тишину. На кухне пахло вчерашним ужином; в зал, сквозь тонкую занавеску, пытались пробиться комары. Всё было, как обычно, всё было готово к пробуждению.
Чтобы порадовать мать, я решил накормить скотину. У нас в семье имелась всего одна корова, пять кур и две козы; остальную живность, что успели нажить мать с отцом, мы отдали своим, в помощь. Хозяйство было небольшое, но, по крайней мере, мы жили в тепле и под крышей, в отличие от солдат. Я дал курам зерна и, напоив, отвёл корову с козами на пастбище, которое находилось неподалёку. Затем вновь вернулся домой. Отец по-прежнему спал. Тихо пройдя мимо его кровати, я решил заглянуть в комнату к матери. Судя по солнцу, было уже около семи утра, и мне показалось странным, что она до сих пор спит. Её тело лежало недвижимо, а с краю, на тумбе рядом с кроватью, стоял стакан недопитой воды. Летнее одеяло слегка свисало, и, оттого что окно было полностью занавешено, в комнату еле пробивался свет. Я даже толком не мог разглядеть лица матери – только пару раз тихонько окликнул её. Однако мать не откликалась.
Мне стало не по себе. Я ещё раз, но уже громче, позвал её и, вновь не услышав ответа, подошёл ближе. Мать не дышала, как будто бы не дышала. Тогда я распахнул штору и, так же боясь прикоснуться к ней, стал вглядываться, надеясь уловить хоть одно движение. Весь окутанный волнением, я простоял так около пяти минут, а вслед за тем всё же решился и несколько раз толкнул её в плечо. Комната пребывала в тишине. Волнение ушло, и за ним не осталось ничего. Мать умерла. Сначала я не мог поверить – только смотрел и думал, что она просто крепко спит. Я не мог осознать этого, не мог заплакать. Моё тело сковало, а шею стянула ужасная боль. Руки не тряслись и не шевелись – я окаменел. А потом – безумное горе обрушилось на меня. Я тут же рванулся будить отца.
Мир поменялся в цвете. Всё стало мрачным и бессмысленным, и солнце будто бы закатилось назад. Отец тоже не сразу понял, а как понял, то резко вскочил и следом снова рухнул на кровать. Ему сделалось плохо. Я же стоял возле его кровати, ждал и не понимал, чего жду. Мне было жалко мать, но совсем не жалко отца, и оттого – стыдно за самого себя. Когда же отцу полегчало, мы прошли в комнату к матери и на всякий случай проверили, не спит ли она. К несчастью, она не спала. Отец постоял немного, расправил ей волосы, а затем схватился за сердце и навзничь упал. Я уж подумал, что совсем один остался. Правда спустя время он пришёл в себя, еле дыша и мотая от безысходности головой. К тому моменту я наконец смирился с её смертью и принял всё как есть. Мать в самом деле тяжело болела, и когда-нибудь это должно было произойти. Жаль, конечно, что это случилось именно сегодня.
Первые минуты отец лишь плакал. Он сидел возле неё на кровати и, крепко сжимая ей руку, что-то говорил. Я в это время уже находился в зале: просто бездумно прохаживался из угла в угол и рассматривал все предметы, как будто в первый раз. Мне было тяжело стоять возле своих родителей и молчать. В голову прилетали обрывки прошлого, время шло, а будущее покрывалось пеленой. Я уже не хотел ни с кем воевать и, честно говоря, не знал, что буду делать дальше. От всего этого мне сделалось безумно пусто: и в душе, и вокруг. Я даже не заметил, как где-то через час, в зал вошёл отец и раз десять окликнул меня. От сильного горя голос его изменился: он стал слабым, сухим и невозможно назойливым. Отец просил помочь отнести мать в баню. Я кивнул головой и прошёл в спальню.
Мы оба выглядели обессиленными. К тому же, из-за мрачного молчания, нам стало стыдно друг перед другом. Руки еле слушали меня, и поначалу я даже не знал, как её обхватить. Да и от отца не было толку: крутился вокруг тела, словно собачонка. Только глубоко вздохнув, я кое-как забросил мать на плечи и понёс. В бане было прохладно. Положив мать на скамейку, я посмотрел в окошко, которое как раз выходило на пастбище, где паслась наша живность. Хотя, по правде, мне было плевать. Я вышел на улицу. Отец остался с ней.
