Глава 1

Сколько себя помню, я всегда ненавидел отца. И не потому что он был чересчур жестоким или не любил меня – просто это был совершенно не тот отец, которого я хотел. Меня всегда сердили его глупые вопросы, неряшливая причёска и ужасно пытливые, чёрные глаза. Временами ненависть нещадно терзала всю мою плоть. Она душила меня, я не мог пошевелиться, не мог даже выкрикнуть: «Хватит!». Это было настолько невыносимо, что я желал причинить себе боль, только бы поскорее не видеть, не слышать его и навеки забыть. Я хотел убежать прочь, оставить мать, дом, оставить всё на свете, чтобы наконец-то обрести свободу, чтобы наконец-то я смог по-настоящему жить. Только податься мне было некуда: нас окружали лишь дикие дебри и бескрайняя тишина.

Даже будучи ещё совсем ребёнком, я зачастую чуждался отца, а уж когда немного повзрослел, то и вовсе от него отдалился. Я старался не заводить с ним утомительных бесед, а на все его вопросы отвечал лишь кратко и по существу. Но самое страшное и, возможно, самое обидное, что отец нисколько на меня за это не сердился: он не обронил ни единого сколь-нибудь грозного слова, ни разу не ударил меня и не оскорбил. Единственное, что он мог, так это ненадолго нахмуриться и сопеть себе в нос, да и то, разве что когда я не слишком успевал в школе. Помню, как однажды, под конец лета, в жуткую жару, мы с друзьями, вместо того чтобы помогать и без того замученным родителям на пашне, сбежали до самого вечера купаться в речке. Мать меня после такого на целую неделю дома заперла, в придачу хорошенько отблагодарив по правому уху, а отец – ничего, только жалостливо смотрел на всё это, пытаясь унять мать, и вздыхал.

Да, мой отец любил меня, но эта любовь была чересчур жестокой. Он слишком сильно хотел вылепить из меня простого человека, обделённого всеобщим вниманием и весьма скромного. Эта была его единственная на всём белом свете идея, ради которой он обрёк свою жизнь на нищенское существование. Он не достиг даже каких-либо низменных высот, а потому хотел, чтобы их достиг я. Ему бы было приятно увидеть, как его единственный сын живёт обычной жизнью сельского работника, год за годом оставляя свою единственную мечту на замученных пашнях отчизны. Он бы с гордостью пожимал мне мои изуродованные от жары и мороза руки, с улыбкой смотря в мои безумно уставшие глаза. В его грёзах я навеки оставался привязан к своему крохотному дому, к своей семье и его родной деревне. И именно поэтому я его ненавидел.

Таким был мой отец: безумно жалким и до смерти скупым. Его поступки всегда шли наперекор моей воле и моим просьбам, причём поступал он так совершенно невзначай, не имея на то хоть какого-нибудь явного или неявного намерения. Из-за своего скупого характера отец вечно хранил в нашем доме ненужные вещи. Их были сотни: от ржавых, погнутых гвоздей до куска чёрствого хлеба. У нас редко появлялось что-то новое, а то, что появлялось, было украдено из колхоза, да и к тому же, по сути, ничуть не новое. В общем-то это и кражей не назовёшь: один хлам, ненужный ни нам, ни колхозу. Бывало, он мог притащить целую стопку книг, которая затем, так никем и не прочитанная, пылилась на чердаке. У него целый сарай был забит бесхозными мётлами, вилами и лопатами, а в углу, заставленная досками, стояла бочка с горючим топливом, причём стояла уже с десяток лет, точно бы для красоты, или как он сам говорил: «На всякий случай». Только этого случая не было и не могло быть никогда, потому как в тот самый момент, когда что-то действительно случалось, у отца находилось тысячу причин, чтобы всё оставалось как прежде. Именно так, медленно, протекала вся его жизнь.

Невысокий рост отца и его закостенелая сутулость уже в 50 лет создавали ему образ столетнего старичка, каждую секунду готового отойти в мир иной. Его глупая улыбка, в которой вечно не хватало двух передних верхних зубов, выбитых кем-то ещё до моего рождения, всегда то жутко бесила меня, то насмерть смешила. Он был похож на доброго пса с забавной физиономией и с деревенскими повадками, и, временами, прямо как пёс, мог целый день рыскать по лесу в поисках чего-то такого, о чём не знал и сам, проще говоря, бес толку. Иногда же, по вечерам, он забирался на крышу сарая и с грустью в глазах смотрел на луну. Это происходило ровно час, после чего отец молча слезал с крыши и шёл домой спать. Самое странное, что даже мать не могла объяснить, к чему он совершал подобные глупости. Наверное, ему не хватало себя.

Ну а мне же не хватало настоящего отца. Мы с матерью всегда относились к нему, будто бы к чужаку, случайно заблудшему в наш скромный дом и упорно не желавшему его покидать. Он питался с нами с одного с тола, усердно помогал по хозяйству, искренне любил и меня и мать, но всё же так чужаком и оставался. Я не мог объяснить, почему всё было именно так, я не знал, за что столь сильно ненавижу своего родного отца, и никогда не думал о том, смогу ли полюбить его хоть на мгновенье. Возможно, глубоко в моей душе, под тонким покрывалом вполне скромного человека, всегда спало нечто ужасное, желая при каждом удобном случае обнажить себя, явить миру истинное своё лицо. Возможно, и так, а возможно, я его просто не любил. Всё же это был совершенно не тот отец, которого я хотел.

Мне всегда было грустно размышлять над этим, но всякий раз прошлое свербело в моей голове. Даже не знаю, к чему я затеял всё это, зачем начал думать о былом, думать о моём отце, который, к слову, шёл рядом со мной и уже целый час рассказывал мне свою очередную заунывную историю. Наш дом остался позади, и от оттого я не знал, что мне чувствовать: боль утраты или радость предстоящей свободы. Мне невыносимо сильно хотелось вырваться из старческих оков отца, но судьба сблизила нас в столь страшный момент. И теперь у меня попросту не оставалось выбора, я был обречён. Хотя по-другому и быть не могло, ведь на дворе вот уже второй год шла война.

Как раз вчера мне было поручено важное задание: доставить один особо ценный конверт в сорок первый гвардейский мотострелковый полк лично гвардии полковнику Рябову. Конверт был надёжно спрятан, но страх потерять его тем не менее меня не отпускал. На нём, кроме разве что неразборчивой сургучной печати, не имелось ни цифр, ни слов, ни даже каких-либо меток – лишь по углам, от постоянного трения, образовались мелкие потёртости, которые, впрочем, никак не нарушали его герметичности. Вдобавок конверт выглядел помятым и слегка запачканным кровью. С самого начала мы с отцом слабо представляли, что конкретно находилось в этом конверте, однако точно знали, что дело весьма серьёзное. В любом случае, дорога вела нас лишь к одной цели, к единственному моменту, и именно этого момента я ждал с самого начала войны. Меня никогда не прельщало ничего больше, чем подвиг. Я дорожил им, дышал им, и готов был рискнуть всем на свете, только бы стать настоящим героем, стать больше, чем просто «человек». Я был рад, что это произошло. Мне хотелось сражаться, пока не иссякнут. силы.

Глава 2

Наша деревня, Тихоми́рово, пролегала вдоль небольшой речки. Вокруг стояли густые леса, а до ближайшего города идти было не один десяток километров. Невысокие холмы сменялись равнинами; изредка чистое небо покрывалось беспросветными тучами. Домов здесь было по пальцам пересчитать, а единственная дорога, огороженная болотистыми полями, полгода лежала в грязи. Хотя до города мы с отцом всё же изредка добирались, чтобы купить на зиму круп, соли и сахара – остальное, что выращивали и собирали в лесу, заготавливали сами. Основная работа на полях велась лишь с поздней весны и до конца лета, поэтому люди здесь жили совсем уж просто. Своей еды, разумеется, не хватало – спасал только лес. Он, к слову говоря, был для нас всем: я уже с малых лет знал, что ядовито, а что отлично сгодится к обеду. Это знали все, и все так жили. Дичи в лесу тоже было полно, только вот ружьё имелось лишь у деда Артемия. Он дорожил им больше жизни, а потому единственно и делал, что охотился. Весь дом у него был развешан рогами да чучелами. Помню, он часто водил всех к себе и хвастал этим добром, а затем, между делом, подолгу смаковал свои отважные истории, будто бы они случились на самом деле. Правда так он их смаковал, что даже чаю не мог предложить – до того дед Артемий был жаден. Ни одна душа не получила от него и куска мяса: всё себе оставлял. Жарил, парил, солил, а остальное, что портилось, отдавал собаке. Так что бедно мы все жили: что могли – сеяли, что могли – собирали. Наверно, оттого война прошла нас стороной, а если бы и прошла, то кому здесь было воевать – одни старухи, да старики.