Глава 3
Солдата звали Алексеем. Спустя два дня, как только схоронили мать, мы перенесли его в пустовавшую комнату. Раньше было никак, ведь деревенские могли заметить и, не дай бог, сдать лётчика немцам. У нас вроде бы все знали друг друга, но в войну от любого соседа можно ждать беды. Поэтому действовали мы осторожно: никому ничего не трепали, в дом посторонних глаз не пускали. Жили спокойно, не ссорясь с отцом, не пропуская работы, точно бы ничего и не произошло. Удивительно, но о самолёте так никто и не знал, кроме разве что деда Артемия, который ничего не видел, но что-то где-то слышал. Хотя, честно говоря, Артемию на тот момент уже мало кто доверял, да и меня больше волновало здоровье Алексея, чем присказки старика.
Тем не менее выглядел солдат неважно. Разумеется, в нашей деревне не было ни доктора, ни знахарки, поэтому лечились, в основном, травами. Этим пытались спасти и Алексея. Каждый вечер у него случался жар, и что мы только ни делали, ничего не помогало. Он до самой глубокой ночи не мог уснуть, а временами из его уст обрывками доносился бред. Трудно было различить, что именно он хотел сказать, – наверное, ему вспоминалась война. Звуки казались настолько мрачными и душераздирающими, что порою мне думалось, будто я сам нахожусь там рядом с ним и вижу всё то, что видит он. От этого мне становилось страшно и в большей степени даже стыдно, стыдно за то, что я так отчаянно рвался на войну, а сам в тот момент прятался под одеялом. Мне хотелось расстрелять себя за это, мне хотелось больше никогда не видеть своё трусливое лицо.
Утором Алексею становилось лучше. Это подбадривало меня, и я вновь надеялся стать настоящим солдатом. От подобной надежды всё же вкусить дух войны, мы даже с отцом стали немного ладить. Я уже редко на него злился, да и прошлые обиды словно навечно ушли. В моём сознании стало прослеживаться совсем иное будущее: я начал часто представлять себе, как, вернувшись с войны и поселившись в каком-нибудь городке, буду навещать его и рассказывать о своих подвигах, как мы вместе будем вспоминать о нашей былой жизни. Это были только мечты, но они казались такими реальными. Оставалось лишь, чтобы Алексей скорее пошёл на поправку, – и для этого я делал всё, что мог. Напоив и накормив больного, мы с отцом уходили на пашню, а когда солнце поднималось к полудню, я стремглав бежал домой, дабы проведывать Алексея и дать ему обед. Иногда, между делом, он описывал мне, как живётся им на войне, как они много не досыпают и как сильно им не хватает покоя. Я с огромным вниманием слушал его, а под самый конец рассказа, всякий раз, он с уверенностью обещал мне, что заберёт меня и обязательно покажет своему командиру. Так проходил час за часом, однако ночью вновь начинался жар.
И вот однажды, где-то спустя дней пять, как мы его нашли, Алексею стало совсем плохо. Я помню, как отец разбудил меня посреди ночи и с безумно бледным лицом принялся что-то объяснять. Поначалу я не мог разобрать ни единого его слова, вдобавок он жутко тараторил и всякий раз хватался за сердце. Лишь услышав жуткий голос Алексея, я наконец осознал, что помощь нужна ему. Прибежав в комнату матери, мы вдруг обнаружили, что он, одевшись, самостоятельно встал с постели и, еле держась за подоконник, хотел куда-то идти. Отец тут же бросился к нему и принялся уговаривать вернуться обратно в постель, но Алексей и слышать ничего не хотел: он что было сил медленно продвигался к выходу, отталкивая отца. Я же не знал, что делать: помогать отцу или больному – так первое время и простоял, единственно наблюдая и не вмешиваясь. Только когда Алексей от бессилия упал, я немедленно подбежал и начал просить его хотя бы до утра остаться дома. Тем не менее больной, с трудом поднявшись, продолжал идти.
– Не стоит тебе со смертью играть, – говорил ему отец, – тебе отдыхать надо, родной.
– Не могу я…некогда мне. Чувствую, что до утра уже не доживу.
– Но ты ведь и десяти шагов ступить не успеешь,
– Не мешай, отец, не тебе об этом судить, – продолжал упрямствовать Алексей. – Я обещал…я командира своего подведу, а если подведу, то и жить незачем.
– Но там же нет никого, за окном, слышишь?
– Мне к самолёту нужно…я обещал, – произнёс он, а вслед затем схватился за голову и снова чуть не рухнул на пол.
– Вот видишь, вот видишь, родной – успел подхватить его отец, – тебе во веки туда не добраться.
– Хватит скорбеть обо мне, отец! – раздражённо произнёс Алексей, но затем тут же, вновь почувствовав себя плохо, попросил: – Ради бога, хотя бы донесите меня туда…не жилец я уже.
– Придётся нести – сказал я, осознав наконец, что солдата уже ничем не переубедишь.
– Но сам же видишь, сынка, если отнесём, то обратного пути у него уже не будет.
– А разве есть толк, что мы здесь целую ночь простоим? Давай, пап, неси лампу, а я уж его как-нибудь доволоку, – на этот раз решительно произнёс я.
В ответ отец недовольно выдохнул, помотал головой и всё же пошёл поджигать керосиновую лампу. Ну а я, осторожно закинув Алексея на плечи, потихоньку направился к выходу.
На небе светила луна и мерцали звёзды. Мы пробирались сквозь ночь, освещая себе дорогу. Вдалеке тихонько лаяла чья-то собака, а вокруг нас стрекотали сверчки. Под ногами проминалась уже росистая трава. Мы шли неспешно и всё время оглядывались по сторонам: смотрели, не проснулся ли кто, не загорелся ли где свет. Было боязно и вместе с тем от всего этого захватывало дух. Алексей к тому времени успокоился и даже стал лучше дышать. Он только что-то бормотал мне под ухо, то ли пытаясь поблагодарить, то ли объясняя, к чему такая неразбериха; я же – делал вид, что слышу его, и кивал головой. Мы с отцом не могли предвидеть, что нас там ждёт и ждёт ли вообще что-то. Всё это выглядело странным, будто нас обоих втягивали в долгую и совершенно неясную историю. Я не знал, радоваться мне или унывать.
Через полчаса мы оказались на месте. Здесь совершенно ничего не изменилось: поваленные деревья, щепки и разбитый самолёт. Алексей тут же слез и попытался самостоятельно добраться до кабины пилота, однако, не пройдя и двух метров, упал. Снова нам пришлось поднимать его и приводить в чувства. Осознав, что сам он туда теперь вряд ли взберётся, Алексей попросил меня. Подсвечивая себе лампой, я с большим трудом залез в кабину и, слушая его команды, начал искать под сиденьем какой-то конверт. Поначалу я не мог ничего нащупать: одно холодное железо и суетливо бегавшие повсюду муравьи. К тому же, как бы я не пытался, у меня никак не получалось осветить нужный участок: лампа попросту не могла поместиться между сиденьем и полом. Пришлось вообще отдать светильник отцу и пробовать уже двумя руками ощупывать кресло. И пока я впервые в жизни выполнял какое-никакое военное поручение, мне казалось, что вскоре к нам может наведаться враг. Я всем сердцем чувствовал, будто из темноты на нас смотрели чужие глаза. Мне лишь оставалось действовать ещё быстрее, но от этой суеты я точно топтался на одном месте.
Алексей уже стоял еле живой. Он из последних сил заверял меня, что конверт лежит где-то там, под креслом, что я обязательно его найду. При этом всякий раз он называл мне новое его местоположение, будто и сам толком ничего не помнил. В какой-то момент я уж даже подумал, что никого конверта и в помине нет, что больной от сильного жара попросту начал бредить. Ко всему ещё и отец постоянно указывал мне, что делать и как быть. От подобных наставлений я жутко разнервничался, а когда терпение моё пошатнулось окончательно, со злости сложился в какую-то невообразимую позу и тем самым полностью оказался на полу. Только тогда, достав до задней стенки, я понял, что нужно было просто сесть на кресло и, засунув руки под его спинку, спокойно себе нащупать конверт. Выбравшись наконец из самолёта, я вручил его Алексею, а сам присел немного отдохнуть. Отец стоял напротив и, освещая наши лица, попеременно смотрел то на меня, то на умирающего солдата. Всю округу заполнила лесная тишина. Деревья едва покачивались и изредка, совсем кротко, скрипели. Наши души словно рассыпались под этим гнётом: мы становились беззащитными, нагими. Жуткая усталость неожиданно охватила меня: хотелось хотя бы ненадолго прилечь и вздремнуть.
